Манящая бездна ада. Повести и рассказы - Хуан Онетти

— У вас не обедают? — спросил Рыжий, когда стало темнеть. Тут Диас Грей вспомнил о его присутствии — вот он сидит, сгорбясь, повернув круглую голову лицом к дюнам, над которыми ветер начал курчавить песчаные спирали. Доктор повел Рыжего в дом, они поели, причем Диас Грей попробовал подпоить гостя, надеясь выведать кое-что, даже не очень его интересовавшее: явился ли Рыжий, чтобы спрятаться здесь или чтобы надзирать за ним. Но Рыжий за едой почти не разговаривал, выпил все, что ему налили, и улегся, как был, босой, на пол у стены.

Потом пошли дождливые дни, период туманов, клочья которых застревали в ветвях деревьев и быстро таяли, а иногда оседали на лежащие на песке листья, меняя их цвет. «Он отсутствует», — думал Диас Грей, глядя на согнувшегося, безмолвного Рыжего, как тот ходит босиком, расталкивая плечами сырой воздух, и отряхивается, будто мокрый пес.

Однажды Рыжий с улыбкой, говорившей о долгом ожидании невозможного чуда, протянул руку к ружью. С тех пор он по вечерам сидел у лампы, склонясь над ружьем, медленно, неуклюже разбирая и смазывая винтики и пружинки, а поутру исчезал в тумане с ружьем на плече или в руке.

Доктор разыскал в доме остатки ящиков, бумаги, тряпки, собрал с земли сухие ветки и как-то вечером разжег камин. Огонь осветил руки Рыжего, копавшегося в разобранном ружье, и тот в конце концов поднял голову и уставился на огонь — на лице его было всего лишь рассеянное выражение человека, которому легче грезится, когда он глядит на игру пламени, на тихие вспышки искр. Потом он поднялся поправить горящий хворост, небрежно его поворошил и снова уселся на облюбованный им невысокий кухонный табурет заниматься ружьем. Огонь еще пылал вовсю, когда Рыжий вышел посмотреть, что творится снаружи, — ночной туман перешел в моросящий дождик, который уже барабанил по крыше. Горбун возвратился, ежась от холода, и доктор заметил, что он прошел, не обращая внимания на жарко горевшие угли, отсвет которых озарил румянцем его мокрые щеки, и, улегшись на постели лицом к стене, мгновенно уснул в обнимку с ружьем. Диас Грей набросил на его выпачканные грязью ноги какую-то тряпку, ласково потрепал по голове, стараясь не разбудить — как если бы то была собака, — и снова почувствовал себя одиноким и днем, и ночью, пока однажды утром не выглянуло ненадежное солнце. Тогда они оба спустились на берег — вернее, Рыжий, заметив, что доктор выходит, последовал за ним, время от времени останавливаясь, чтобы прицелиться в каких-то птиц — возможно, воображаемых, а потом догоняя доктора, — и так они прошли по берегу до самой деревни. Возвратились с пляжной сумкой, набитой съестным и бутылками, когда небо уже хмурилось; доктор видел, как широкие босые ступни Рыжего оставляли тут и там ямки, в которых потом будет зарыто кольцо.

Дождь шел весь день, и к вечеру Диас Грей встал зажечь лампу, как вдруг услышал шум машины на дороге. И тут начинаются минуты, которые питают остальную часть воспоминания, придавая ему зыбкий, изменчивый смысл, и, подобно тому, как дни и ночи до появления Рыжего превратились в один-единственный солнечный день, этот кусок воспоминания расширялся и обновлялся, составляя один дождливый вечер, прожитый в стенах дома.

Он услышал, как они разговаривали, поднимаясь к дому, узнал голос Кинтероса, догадался, что женщина, останавливавшаяся, чтобы посмеяться, была та же самая; доктор взглянул на Рыжего — неподвижный и безмолвный, горбун сидел на табурете, обхватив колени; в ожидании гостей доктор поставил зажженную лампу на стол.

— Привет, привет, — сказал Кинтерос. Он улыбался, изображая преувеличенную радость, и, положив руку на плечо женщине, как бы подталкивал ее поздороваться. — Кажется, вы знакомы, не так ли?

Она подала доктору руку и в одном своем вопросе упомянула скуку и одиночество. Диас Грей узнал ее духи и то, что ее зовут Молли.

— Дело почти улажено, — сказал Кинтерос. — Скоро ты вернешься к своим вате и йоду с безупречно чистым дипломом. Пришлось послать к тебе этого дурня — надеюсь, он тебе не досаждает, и ты сумеешь его еще потерпеть. Иначе нельзя было поступить — ты только приглядывай за спичками.

Молли прошла в угол, где Рыжий покачивался на табурете, скрипевшем при каждом его движении. Она положила руку ему на голову и наклонилась, чтобы задать какие-то пустые вопросы, на которые сама же отвечала. Диас Грей с волнением понял, что она с одного взгляда сумела обнаружить — быть может, по запаху, — что Рыжий превратился в собаку. Доктор подошел к лампе и подкрутил фитиль так, чтобы Кинтерос не видел его лица.

— Живу великолепно. Это лучший отпуск в моей жизни. И Рыжий мне нисколько не мешает, он не болтает, влюбился в ружье. Я мог бы так жить бесконечно. Не хотите ли поесть?

— Спасибо, — сказал Кинтерос. — Еще несколько дней, и все уладится. — Женщина по-прежнему стояла, наклонясь к ухмыляющемуся Рыжему, край ее дождевика стелился по полу. — Но боюсь, придется испортить тебе отпуск. Не будет ли тебе в тягость, если Молли останется здесь на день-другой? Надо на время ее удалить.

— Я не возражаю, — ответил Диас Грей, поспешно отодвигая от лампы задрожавшую руку. — Но как ей жить здесь…

Он отвернулся от стола и, обводя обеими руками стены домика, вошел в зону духов и вышел из нее.

— Ничего, она сама устроится, — сказал Кинтерос. — Правда, ты устроишься? Всего на два-три дня.

— У меня же тут Рыжий, он будет меня развлекать.

— Она, если захочет, все тебе объяснит, — сказал Кинтерос и сразу стал прощаться. Он и женщина вышли в обнимку, не торопясь, хотя дождь мочил ее волосы и портил прическу.

Теперь Кинтерос исчезает до конца воспоминания; в этот неподвижный, единственный дождливый вечер женщина выбирает место, где ей поставить кровать, и руководит Рыжим, который освобождает маленькую комнатку с западной стороны. Когда спальня приготовлена, женщина снимает плащ, надевает пляжные туфельки; она ставит поудобнее лампу на столе и, настраивая всех на иной стиль жизни, разливает вино в три стакана, раздает карты и, приглаживая влажные волосы, старается все объяснять одними улыбками. Сыграли партию, потом вторую, доктор начинает понимать лицо Молли, ее голубые беспокойные глаза, замечает жесткость широкой нижней челюсти и легкость, с какой ее губы изображают веселье и тут же принимают прежнее выражение. Все трое что-то едят и опять пьют, женщина прощается, готовясь отправиться спать; Рыжий подвигает свою кровать к двери ее спальни и ложится с ружьем на груди, свесив одну ногу до полу и шаркая пяткой, чтобы Диас Грей знал, что он не спит. Потом они снова играют в карты, пока она, перепив, не роняет несколько карт, которые ей сдал Рыжий, роняет, просто разжав пальцы, но так решительно, как если бы швырнула их на стол, — дает понять, что больше играть не будут.

Рыжий встает, собирает карты и бросает их в огонь. Теперь остается одно, думает доктор, приласкать Молли или заговорить с ней, придумать и высказать что-то изящное, но с намеком на любовь. Протянув руку, он касается ее волос, отодвигает прядь от уха, потом отпускает, потом опять приподнимает. На стол ложится тень приклада, Рыжий держит ружье за дуло. Диас Грей приподнимает прядь и отпускает, всякий раз воображая нежное прикосновение, которое чувствует женщина, когда прядь падает ей на ухо.

Рыжий что-то говорит над их головами, машет ружьем, отчего тень приклада движется; он повторяет имя Кинтероса, повторяет снова и снова одну и ту же фразу, придавая ей то более определенный, то менее внятный смысл, в зависимости от того, глядит Молли на него или опускает глаза. Ружье ударяет Диаса Грея по запястью, прижимая его руку к столу.

— Так делать нельзя, — кричит Рыжий.

Диас Грей опять отодвигает прядь, хотя едва может шевелить пальцами; Молли поднимает обе ладони ко рту, скрывая зевок. И тут Диас Грей, ощутив боль в запястье, думает, уже перестав играть прядью, что, возможно, это перелом. Женщина кладет ладони на грудь каждого из двоих мужчин. Рыжий опять садится на табурет возле погасшего камина, а Диас Грей поглаживает свою руку, боль по которой поднимается вверх, потом прикладывает ноющую ладонь к губам Молли — они ускользают, противятся и приоткрываются. Тут наступает миг, когда доктор решает, что убьет Рыжего, — и он опускается до того, что прячет на голый живот под сорочкой нож для чистки рыбы и начинает прохаживаться перед горбуном, пока холодное лезвие не согревается. Пока Молли не подходит поближе, и — то у двери, то в одном из углов комнаты — раскрывает объятия, лепеча, что она сама виновата, и намекая на роковую, таинственную судьбу.

И вот доктор, избавившись от ножа, лежит на кровати и курит; он вслушивается в стук дождя по крыше, аккомпанемент этого бесконечного вечера. Рыжий прохаживается перед дверью Молли с негодным ружьем на плече — четыре шага, поворот, четыре шага.