Манящая бездна ада. Повести и рассказы - Хуан Онетти

Но вот один из нас упоминал ту парочку, и двое других, как истинные друзья, докладывали, что могли, не тревожась, насколько это достоверно.

— Они танцуют, они Танцоры — это можно сказать с уверенностью, и больше сказать было бы нечего, если бы мы поклялись сообщать только правдивые сведения, чтобы обнаружить или предсказать истину. Однако мы ни в чем не клялись. Таким образом, даже ложные слухи, которые могли дойти до каждого из нас, — лишь бы они были из первых рук и походили на правду, которую все мы трое предчувствуем, — будут полезны и желанны. Отель «Пласа» для них уже недостаточно современный и шикарный. Я говорю вообще о приезжих, и я даже рад, что это так. Что ж до этих двоих, они прибыли на пароме[21] и сразу отправились в «Викторию» — две комнаты с ванной, но без питания. Можно себе представить, как они стояли в обнимку на борту — глядя с любопытством и неприязнью, отгоняя опасные приливы презрения и оптимизма, — когда паром на середине реки начал двигаться вверх по течению и повернул к Санта-Марии. Потом они высматривали дома поприличней, намечали поле своей деятельности, предугадывали слабые места и ловушки, оценивали зной наших летних полдней. Вот они идут — он левой рукой охватывает почти все тельце задумчивой карлицы, а она смотрит на нас, как задумчивое дитя, покусывая лепестки роз, которые он купил ей на пристани в Сальто. Потом они поехали в «Викторию» в машине новейшей марки, какую смогли нанять на шумной пристани, и через полчаса туда же грузовичок доставил чемоданы и баулы. У них было с собой рекомендательное письмо к толстому, жеманному правнуку Латорре,[22] и, несомненно, они с первого же дня узнали, что мы с таким незнакомы, что он нас не интересует и мы стараемся забыть его и отделить от латорристского мифа, созданного тщеславием, наивностью и хитростью трех поколений тоскующих по прошлому неудачников. Во всяком случае, они узнали, что оный правнук теперь проживает в Европе. «Не беда, — сказал юноша со своей быстрой, четкой улыбкой. — Это приятный городок, можем здесь пожить какое-то время».

Итак, они здесь остались, но уже не в «Виктории». Пришлось покинуть две комнаты с ванной, и скрылись они успешно — мы могли их видеть лишь за единственной, поздней трапезой в «Пласе», в «Берне» или в прибрежных ресторанчиках, куда более живописных и дешевых. Так продолжалось дней семь или десять, до бала в клубе «Прогресо». А затем был период, когда мы думали, что навсегда потеряли их из виду, и, фантазируя, рисовали себе их прибытие в какой-либо другой город на побережье — наверно, они стали более уверенными, слегка возгордились, пресытились однообразным повторением своих побед и продолжали представлять комедию «Жизнь прекрасна», или «Фарс идеальной любви». Но мы никогда не могли прийти к согласию насчет имени их импресарио, и я упорно противопоставлял всем грязным теориям богословское толкование, не более абсурдное, чем финал этой истории.

Потом мы узнали, что они живут, по крайней мере ночуют, в одном из домиков с красной крышей на берегу, одном из дюжины, купленной Шпехтом — по цене им же назначенной, зато наличными, — у старика Петруса, когда верфь стала приходить в упадок и мы с грустью заговорили о том, что отныне уже ни один локомотив не помчится по рельсам, проложенным на половине пути — четверть и четверть — между Росарио и пристанью Верфь. В домике поселка Вилья-Петрус они спали с полуночи до девяти утра. Шофер Шпехта — Шпехт тогда был председателем клуба «Прогресо» — отвозил их и привозил. Где они завтракали, нам не удалось узнать, но три остальные трапезы ждали их в доме Шпехта, напротив старой круглой площади, она же площадь Браузена, или площадь Основателя.

Также стало известно, что на аренду домика на берегу они контракт не подписывали. Шпехт о своих гостях говорил неохотно, однако не избегал этой темы. В клубе он подтверждал:

— Да, они посещают нас каждый день. Для жены развлечение. Ведь детей у нас нет.

Мы полагали, что сеньора Шпехт, пожелай она заговорить, могла бы нам кое-что рассказать об этой парочке, уточнить какие-то черты. То, что мы придумывали, нас самих не убеждало. Оба, он и она, были слишком молоды, напористы и счастливы, чтобы плата и будущая перспектива сводились к тому, что обычно дают прислуге: кров, еда и карманные деньги, которые сеньора Шпехт заставляла их брать, хотя они не просили.

Этот период продлился недели три. Тем временем осень догнала лето, и оно позволяло ей порой придавать сумеречному небу стеклянный холод, полдням — тишину и прохладу, да покрывать улицы желтыми листьями.

В течение этих трех недель юноша и его малышка приезжали каждый день в город в девять утра на машине Шпехта из прибрежной прохлады в застоявшееся тепло старой площади. Мы могли их видеть — мне, во всяком случае, это было нетрудно, — как они улыбаются шоферу, запаху кожаной обивки в автомобиле, улицам и скудному утреннему движению, деревьям на площади и тем, что высятся за оградами, бронзе и мрамору портала дома, горничной и сеньоре Шпехт. Улыбались они весь день — весь день все та же улыбка братства со всем миром — у нее, впрочем, менее искренняя и убедительная, не такая открытая и светлая. И несмотря ни на что, они целый день с самого утра и до вечера старались быть полезными — придумывали себе дела, чинили мебель, чистили клавиши пианино, готовили на кухне блюда по рецептам, которые он знал на память или тут же изобретал. И особенно отличались они, переделывая платья и украшения сеньоры Шпехт, а затем скромно и тактично восхищаясь, как прекрасно она выглядит. Полезны они были и тем, что помогали коротать вечера до первого зевка сеньора Шпехта, соглашаясь с его банальнейшими бессмертными пессимистическими сентенциями или же выслушивая с жадностью его рассказы о собственных его героических деяниях. (Она, конечно, не очень вникала, перешептывание с сеньорой Шпехт — моды, компоты, невзгоды — создавало скромный музыкальный фон, весьма подходящий к эпическим темам мужского разговора.)

— Нет, не Рыцарь Розы, — предложил в конце концов Ланса, — a chevalier servant,[23] не в обиду ему будь сказано. Однако посмотрим.

Вдруг пошел слух, что Шпехт без особого скандала прогнал их на другой день после званого вечера в его доме. В то воскресенье шофер, как всегда, подъехал в девять утра к шале на берегу, но вместо того, чтобы увезти супругов, вручил им письмо — четыре-пять строк вежливого прощания, начертанных твердым, неторопливым почерком, каким пишут по утрам. Шпехт выставил их за дверь по следующим причинам: они напились допьяна, он застал юношу в обнимку с сеньорой Шпехт, они украли комплект серебряных ложек с гербами швейцарских кантонов, платье маленькой женщины было неприлично открыто на груди и на колене, и в конце вечера они плясали вдвоем как моряки, как паяцы, как проститутки.

Последнее сравнение смог подтвердить Ланса. Как-то на рассвете после ночной работы в редакции и посещения «Берна» он их увидел в одном из ресторанчиков на улице Касерос. То был конец душной сырой ночи, дверь ресторанчика была открыта настежь, плюшевая портьера отодвинута, все на виду, никаких секретов. Он остановился, чтобы позабавиться и выкурить сигарету, и увидел их — они были одни на площадке для танцев и под завороженно-презрительными взглядами немногих еще сидевших за столиками посетителей танцевали нечто необычное — томление, головокружение, прелюдию к любовному акту.

— Все это, я уверен, нельзя было выразить иначе, как эвфемизмом. Это походило на пляску дикарей, на ритуальный танец обрученных, когда невеста, поворачиваясь, замирая, кружит возле мужчины, очаровывает его, то страстно предлагая себя, то отступая, чтобы разжечь желание. Только здесь пассивную роль играла она — она стояла чуть неуверенно, даже скованно, семеня по полу, не отрывая ног, покачиваясь всем своим миниатюрным и пухленьким тельцем, следя за мужчиной с терпеливой, кроткой улыбкой и шевеля ладонями, поднятыми вверх обороняющимся и просительным жестом. А он отплясывал вокруг нее, сгибаясь в поясе, то отдалялся, то приближался, что-то обещая и подтверждая выражением лица и притопыванием. Они танцевали так, потому что на них смотрели, но танцевали только для самих себя, окруженные тайной, недоступные вмешательству посторонних. У него рубашка была распахнута до пупка, и всем нам было видно, как он, весь потный от возбуждения, счастлив, что немного пьян и как бы в трансе от того, что на него смотрят и что она его ждет.

Тогда-то им впервые, как мы это предвидели, пришлось обратиться к нам. Однажды утром юноша явился в контору Гиньясу, видимо, только искупавшийся, пахнущий одеколоном, вертя в пальцах сложенную вдоль купюру в пятьдесят песо.

— Больше я не могу заплатить, по крайней мере наличными. Достаточно будет за консультацию?