Преследователь (Записки Даниэля Бренделя) - Гюнтер Вайзенборн

Уже три часа двадцать минут…

Ева тоже на совести того, кому осталось уже недолго жить. Чаще всего ей поручалось подбрасывать по вечерам листовки в домах. Обычно я сопровождал ее и страховал от неожиданных опасностей. Она всегда начинала с верхнего этажа какого-нибудь дома и клала листовки на подоконник или ступеньку. Почти всегда она справлялась быстро и скоро опять уже была на улице. На следующей улице она опять входила в дом и за вечер распространяла до трехсот листовок, которые нес я. Я держался поодаль и поближе к сточной трубе, чтобы в случае опасности быстро сунуть туда оставшиеся листовки и поспешить ей на помощь. Никогда не забыть мне одну летнюю ночь, когда мы распространяли листовки. Мы ехали из отдаленного района домой на старом громыхающем трамвае. Когда мы вышли и затемненный трамвай с синими лампочками, дребезжа, скрылся в темноте, Ева вдруг рассмеялась. Она забыла снять нитяные перчатки, в которых обычно работала. Она сняла перчатки, подняла вверх горячие руки и подвигала пальцами, как будто показывала китайские тени.

— Так, на сегодня все, — сказала она и глубоко вздохнула.

— Ты замечательно работаешь, — сказал я.

Чувство облегчения преобразило ее. Только что она быстро и четко работала, и притом со свойственным ей хладнокровием, а теперь по улице рядом со мной шла смешливая девушка. Мы были одни. Луна во второй четверти ярко освещала дома на другой стороне улицы, темные окна которых чуть поблескивали отраженным светом.

Ева шепнула:

— Слушай, моя мать ни за что не поверила бы, если бы ей сказали, что ее дочь, прошедшая курс сестер милосердия, по ночам пробирается в чужие дома и в каждом доме оставляет воззвание. Ведь хоть один человек да прочтет нашу листовку.

— Лучше бы ты опять работала в больнице, вместо того чтобы по ночам…

— Да, ведь этого же нельзя, Даниэль. Разве ты забыл, что я с брачком? Еще счастье, что я пою у вас.

— Ты очень мужественна, Ева, принимая во внимание твое положение. То, что ты делаешь, одному человеку не под силу.

— Но ведь я не одна, Даниэль. Ты со мной.

Страх соединяет людей, связывает судьбы. Ева и я никогда не были так близки друг к другу, как в те дни. Я уже не раз провожал ее домой. Но этой ночью, когда я хотел свернуть в ту улицу, где жила Ева, она покачала головой.

— Я не хочу домой.

Я удивился. Я не понял. Но она с улыбкой взяла меня под руку и пошла по направлению к моему дому. Я осторожно открыл входную дверь и мы крадучись стали подыматься по лестнице. Синие лампочки давали только намек на свет. Надо было идти осторожно, чтобы не споткнуться на ведра с водой или песком, которые стояли перед дверью каждой квартиры.

Наверху, на пятом этаже, Ева остановилась. Я едва уловил ее шепот:

— Послушай, ничего же не видно…

Я тоже шепотом ответил?

— Тише, тише… У хозяйки слух, как у кошки…

— Но здесь так темно…

— Мне говорили, что ночью обычно бывает темно.

Мы тихонько засмеялись, стараясь сдержаться. Затем я отворил дверь в мою меблированную комнату и вздохнул с облегчением.

— Так… теперь мы дома…

Мы вздрогнули, когда заскрипела половица, и вошли в комнату. Луна слабо освещала мою мансарду. Ева остановилась на пороге.

— У тебя нет света? — спросила она хрипловатым голосом.

— Нет. После налета нет тока.

Я зажег свечу, и мы очутились в желтом кружочке света. Я взглянул в ее лицо. Ее светло-серые блестящие глаза с продолговатым разрезом смотрели неподвижно. И сама она стояла неподвижно.

— Что ты стоишь, как статуя? Садись! У меня здесь не шикарно — мансарда… Надо надеяться, что тревоги сегодня не будет! С затемнением у меня просто.

Вместо одного стекла и так уже картон. А как тебе цветы на столе нравятся? Маки и васильки. При свече красиво, правда? А здесь видишь что? Красное вино, трофейное…

Я достал из шкафа бутылку «Шато неф дю пап» и откупорил.

— Почему ты ничего не говоришь? Ты боишься?

— Да… немножко.

— У меня даже два стакана есть, один для тебя… За твое здоровье!

Я подошел к ней и подал ей стакан. Мы выпили и посмотрели друг другу в глаза. Свеча бросала колеблющиеся блики на ее бледное лицо.

— За твое здоровье! Какое от него приятное тепло!

— Когда человек вливает в себя вино, ощущение совсем такое, как если бы зимой затопили печку.

Она молчала.

— Ну и ерунду же я несу — вино с углем сравнил.

— Теплее от вина, несомненно, становится, — сказала она. Ей хотелось помочь мне.

— А тебе холодно?

— Немножко.

— Поди сюда.

Она прошла к окну, прислонилась к раме, стояла и смотрела на меня. Я подошел к ней, но не слишком близко. Я усмехнулся:

— Теперь печка разгорелась, огонь так и пышет из твоих глаз. Мне его видно.

Мы говорили очень тихо.

— Да, я хотела тебе сказать, что гектограф завтра надо…

— Тсс… Разве ты забыла, что в личной жизни мы этой темы не касаемся? А ведь здесь мы для личной жизни. Правда?

Она засмеялась совсем тихонько. Затем подошла ко мне, положила руку мне на плечо и шепнула:

— Как странно: страх, затемнение и любовь — все вместе…

— С тех пор как мир стоит, любят при всех условиях — и за кустами жасмина, и в подвалах, и в развалинах, и на чердаках. Нет такого уголка на земле, где бы не любили. Где есть люди, двое всегда найдут друг Друга, несмотря на страх и страдания…

Она задула свечу…

Под утро она сказала:

— Ты ничего не заметил? Страх понял, что у нас его карта бита. Я уверена, что теперь он крадется вниз по лестнице. Может быть, завтра он возвратится. Но сегодня ночью мы лежим, позабыв о страхе, на пятом этаже, в поднебесье.

Она тихонько рассмеялась и приподнялась.

— На улице светло. Ночь светлая, и в комнате тоже светло.

— Какая это комната, это просто старый чердак.

— Интересно, любили ли уже здесь другие люди?

— Конечно. Те, кто живет под крышей, любят беспечнее, чем обитатели бельэтажа.

Я вынул картон и открыл окно. В мансарду проник лунный свет. В углу поблескивала печурка. Ева лежала рядом со мной. У нее была очень светлая кожа. Она согнула в колене одну ногу и говорила так тихо, что я скорее догадывался, чем слышал, что она говорит. Внизу под окном шелестел листьями старый каштан. Никаких других звуков. Большой город — наш родной город —