Поместный собор Русской Православной церкви. Избрание Патриарха Пимена - Архиепископ Василий (Кривошеин)

хотя и бояться говорить открыто. Тем не менее, я был еще не уверен, действительно ли это так и насколько широко это сочувствие. Ведь епископ Петр был иностранцем, живущим на Западе, он мог не разобраться в обстановке и принять свои собственные чувства за всеобщие.

Оставалось все же фактом, что ни один из архиереев, живущих в пределах Советского Союза, ни одним словом не высказался на нашем Совещании не только против постановлений 1961 года, но даже против открытого голосования. Молчали: митрополит Алма-Атинский Иосиф, архиепископ Вениамин Иркутский, архиепископ Леонид Рижский, архиепископ Феодосий Ивановский, архиепископ Кассиан Костромской – перечисляю только наиболее видных. Возвращаясь в этот момент в гостиницу «Россия», я еще не знал, как они были сейчас настроены. В общем, из шестидесяти девяти участников Совещания на нем выступило всего двадцать. Остальные молчали, не возражали, но как они были внутренне настроены, мне было неясно.

За ужином в гостинице было, конечно, много народу, но особенно интересных разговоров не было. После ужина я поднимался на лифте вместе с архиепископом Винницким Алипием. Мы с ним почти однолетки, он только на год моложе меня, а значит – это человек, помнящий «старый режим».

– Как Ваша фамилия? – спрашивает он меня.

– Кривошеин, – отвечаю я.

– Ого, – многозначительно и вместе с тем сочувственно воскликнул он. – Министерская фамилия!

Через некоторое время, когда мы пересели в другой лифт и к нам подсел епископ Феодосий (Дикун) Полтавский, архиепископ Алипий заметил:

– А ведь сегодня у нас мог произойти раскол, но все обошлось.

В этот момент епископ Феодосий вмешался в разговор и как-то порывисто сказал:

– Пытались устроить!

На этом разговор прекратился. Кого имел в виду епископ Феодосий, трудно сказать. Может быть, меня или других, которые пытались выступать с критикой, как епископ Дионисий (он говорил очень резко). Во всяком случае, замечание епископа Феодосия произвело на меня тягостное впечатление. «А может быть, все против нас?» – подумал я.

Поздно вечером мне удалось связаться по телефону с о. Всеволодом Шпиллером и моим братом Игорем. Рассказал им в общих чертах о ходе Архиерейского Совещания. Они целиком одобрили принятую мной линию.

Удивительно, что и о. Всеволод и мой брат были уже в курсе того, что происходило на Совещании, в частности, знали о позиции, которую занял митрполит Антоний. Отец Всеволод сказал, что он не одобряет его «палинодию»[12].

На следующее утро, после утреннего чая, мне удалось ближе познакомиться и разговориться с архиепископом Иркутским Вениамином (Новицким). Он меня совершенно потряс своим внешним видом. Сгорбленный, без единого волоса на голове и на лице, точно кто-то сбрил ему начисто голову, усы и бороду. Первое впечатление: какой-то скопец или латинский патер.[13] А между тем, еще несколько лет назад у него были и усы и борода. С тех пор они совершенно вылезли. Все это, как и сломанная спина, – последствия долголетнего пребывания на советской каторге. Говорят, что его там избивали, спинной хребет сломали, а волосы вылезли от лишений, хотя не сразу, но много лет спустя. Архиепископ Вениамин родился в 1900 году; перед самой войной, в 1939 году, был в сане архимандрита наместником Почаевской Лавры в тогдашней Польше. В 1940 году (после вступления туда советской армии) был рукоположен в епископы Московской Патриархией. Остался на Волыни при немецкой оккупации, но, кстати, в изданиях Патриархии об этом нигде не сказано, и биография его вообще не напечатана. Во всяком случае, как он сам мне сказал, он был арестован в 1943 году вернувшейся Красной армией и сослан на Колыму, где и провел двенадцать лет, вплоть до 1955 года.

Я спросил архиепископа Вениамина, что он думает о постановлениях 1961 года и о моих выступлениях на вчерашнем Архиерейском Совещании против них. Испуганно озираясь по сторонам, архиепископ Вениамин полушепотом стал мне говорить, что свое мнение он уже высказал в нескольких записках в Предсоборную Комиссию, где он критиковал эти постановления, указывая на их отрицательные последствия и, вместе с тем, указывал, какие нужно внести изменения, сравнительно небольшие. Он считает, что двадцатка может существовать, если ввести настоятеля в исполнительный орган двадцатки, и тогда постановления 1961 года будут приемлемыми для Церкви и не противоречащими советским законам. Мои выступления он одобрил и считает, что я говорил правильно.

– Почему же Вы не выступили тогда на Совещании и не сказали всего этого? – спросил я архиепископа Вениамина.

– Меня обманули, – буквально ответил он, – вызвали в Предсоборную Комиссию и долго внушали, что постановления 1961 года, как вытекающие из государственных законов, не могут подыматься как дискуссионный вопрос. Что никакой дискуссии о них не будет и не должно быть. Ну, а теперь я увидел, что дискуссия была и меня обманули.

– Владыко, – удивился я, – но раз Вы увидели, что дискуссия была, почему же Вы тоже не высказали своих взглядов?

Архиепископ Вениамин посмотрел на меня и грустно произнес:

– Знаете, я пробыл двенадцать лет на каторге на Колыме. Вновь начинать это в моем возрасте я не в силах. Простите!

Далее мы разговорились о его записке в Предсоборную Комиссию. Архиепископ Вениамин сказал, что охотно мне ее даст и добавил:

– Если можете, вывезите ее за границу. Пусть там знают, что здесь происходит. Можете ее показывать другим, но ни в коем случае не печатайте, даже без моего имени. Догадаются. А посылать и печатать документы за границей – это у нас считается изменой Родине.

30 мая

В воскресенье, 30 мая, в десять часов утра, началась Божественная литургия в старинном Троицком Соборе Лавры преподобного Сергия. Служил ее прибывший из Москвы Патриарший Местоблюститель митрополит Пимен с сонмом священников и диаконов. Алтарь Троицкого собора значительно меньше, чем в Успенском, и потому архиереи и другие члены Собора были размещены не в нем, но в самом храме в особо предназначенных для них местах, впрочем, без точного обозначения, кто какое должен занять место. Позади, за деревянной перегородкой, стоял народ. До начала литургии в Лавру еще пускали, потом закрыли ворота, и милиция и дружинники стали выгонять народ. Тех, кто был уже внутри церкви, не трогали. Собор был переполнен. Эти строгие милицейские меры объяснялись тем, что ожидался приезд Кипрского президента, архиепископа Макария, и, видимо, в связи с этим приездом (в целях предотвращения покушения) приняты были чрезвычайные меры.

Литургия прошла молитвенно и торжественно. После ее окончания мы вышли на площадь перед собором. Там собралось много народу – как членов Собора, так и просто молившихся в церкви. Люди разбились на группы и