Поместный собор Русской Православной церкви. Избрание Патриарха Пимена - Архиепископ Василий (Кривошеин)

других московских церквях. Дабы они там могли, каждый в отдельности, возглавлять церковные службы. Впрочем, некоторые объясняли это желанием изолировать заграничных архиереев от местных.

Это подтвердилось и маленьким инцидентом после службы у о. Всеволода.

В конце службы о. Всеволод сказал мне, что, к его сожалению, он не может, как он всегда делал при прежних моих приездах в Москву, пригласить меня после литургии пить чай на его «колокольне». Там у него была устроена небольшая квартира, где он раньше жил. Он, смущаясь, сказал, что это предписание от Иностранного отдела получили все «местные» архиереи: после богослужения никаких приемов не устраивать «гостям», а отправлять их сразу в гостиницу. Отец Всеволод Шпиллер объяснил это тем, что для удобства работы Иностранного отдела, гораздо лучше держать приезжих в изоляции от народа и местных архиереев. Лишние разговоры, расспросы людей и их вопросы накануне Собора могли привести к неожиданным последствиям… «Каким?» – подумал я.

После завтрака я решил отправиться в гости к моему старшему брату Игорю Кривошеину. Но неожиданно я почувствовал себя определенно плохо. Я чувствовал недомогание уже и после службы, но думал, что это пройдет, когда я поем. У меня совершенно не было аппетита, и я буквально заставил себя позавтракать. К моему брату предстояло ехать довольно долго, через всю Москву, около сорока минут. В машине я почувствовал себя еще хуже. Какое-то странное состояние: не то от начинающегося гриппа, не то тошнота, как от отравления; мысли в голове путались и вертелись вихрем. При этом у меня возникло крайне нервное состояние: звук машины и уличный шум превращались в какую-то назойливую дикую музыку. Я начинал впадать почти в полусон с видениями, сливающимися в реальность, и… в галлюцинации. Я был почти уверен, что это был результат большого нервного напряжения – одни разговоры накануне с митрополитами Никодимом и Филаретом многого стоили. К тому же, физическая усталость от длинных праздничных богослужений, недосыпания и т. д. Ко всему прочему, резко переменилась погода – подул сильный ветер, похолодало, пошел дождь и загремел гром. «Все это мне подействовало на нервы, вот и результат…» – подумал я. За окном машины мелькали улицы Москвы, а мне становилось все хуже. И как ни странно, вдруг мне стала навязчиво лезть в голову одна мысль… что меня отравили! Но где и как? Я стал вспоминать и…

Дело в том, что в храме Святителя Николая на Кузнецах, где я служил, староста прихода Нина Георгиевна поднесла мне, как это обычно в СССР принято, букет цветов.

Я понюхал его и положил в машину, когда уезжал из церкви. Странно, но букет потом куда-то исчез. Я решил, что мне его просто забыли принести в комнату и не придал этому значения. Именно после того, как я понюхал цветы, мне стало нехорошо, закружилась голова и появилась дурнота.

Чтобы сделать такую странную мысль более понятной, я должен объяснить читателям, кто такая староста прихода о. Всеволода Шпиллера и какова была ее репутация.

У Нины Георгиевны была французская фамилия, она – потомок французских эмигрантов, хотя и неважно говорит по-французски, гораздо лучше – по-английски. Она была женщиной лет пятидесяти, интеллигентной, образованной, скорее элегантной и несколько артистически-богемного типа. В ней было что-то «декадентское». В свое время она служила в Министерстве внешней торговли, была арестована и пробыла три года на Лубянке, затем ее отпустили, и она через некоторое время поступила на работу в Иностранный отдел Патриархии. Помню, как мне об этом рассказывал сам о. Всеволод, и я ему еще сказал, что, на мой взгляд, вся эта история крайне подозрительна. Никого не держат три года на Лубянке – там ведется следствие, а потом заключенных переводят в другие тюрьмы, лагеря или освобождают. А значит, ее держали неспроста, а чтобы она следила и доносила на других. Еще более подозрительным показалось, что после Лубянки, если она действительно обвинялась в какой-нибудь «контрреволюции», ей разрешили поступить в Иностранный отдел на работу. Но если она была агенткой, то это вполне понятно. Словом, у Нины Георгиевны твердо сложилась репутация агента КГБ.

В последнее время у о. Всеволода происходили конфликты с его старостами. Они ему открыто хамили, нарушали ход богослужения, интриговали против него, дело дошло до полного тупика.

Прихожане поддерживали о. Всеволода, жаловались уполномоченному в Совет по делам религии. Все это стало известно на Западе, где об этом писалось в газетах. Помощник Куроедова Макарцев, недовольный поднятым на Западе шумом, решил найти компромиссный выход из положения: сговорившись с митрополитом Никодимом, он «послал» Нину Георгиевну старостой к о. Всеволоду, несмотря на противодействие секретаря местного райкома, который хотел провести своего кандидата (явного безбожника). Конечно, все это было фарсом, и в результате все было оформлено двадцаткой с властями заодно: выбрали Нину Георгиевну старостой у о. Всеволода в приходе.

Сам о. Всеволод, хотя и знал о репутации Нины Георгиевны и считал ее обоснованной, принял новую старостиху и деятельностью как бы «административной» был доволен. Конфликты прекратились, Нина Георгиевна держалась корректно, лояльно сотрудничала с ним, шла навстречу его пожеланиям, более того, содействовала возвращению в храм о. Александра, удаленного и переведенного в деревню при прежнем старосте. Нина Георгиевна держала себя как настоящая верующая, подходила под благословение, архиереям делала глубокий поклон, касаясь рукой земли, правильно соблюдала тонкости службы. Была ли она настоящей верующей – это был вопрос даже для самого о. Всеволода, не говоря уже обо мне. Но о. Всеволод ей не доверял, избегал при ней говорить о церковных делах и нас предупреждал всегда об этом. Можно было предполагать, что у нее была миссия следить за о. Всеволодом, но, видимо, она получила «указание» ни в чем не препятствовать его работе и отношениям с людьми. Кто его знает, а может быть, она сама не хотела вредить Церкви, но была жертвой страшной советской системы, которая перемалывала души.

Как бы то ни было, после цветов Нины Георгиевны я почувствовал себя плохо; я не мог освободиться от мысли, что она меня отравила, хотя и сознавал всю невероятность и даже чудовищность такого подозрения.

У брата я провел весь день до вечера, меня старались лечить, как могли, начиная с простого угля и кончая более радикальными средствами. Мы не хотели обращаться к врачам, потому что это могло послужить предлогом поместить меня в больницу, а следовательно, полностью изолировать. Может быть, для этого все и было придумано. К вечеру мне стало лучше, и к брату приехала повидаться со мной К.П. Трубецкая. Мы много говорили с ней о