Полёт: воспоминания - Леонид Механиков

Спокойно, шеф, не спеши с выводами, нужно будет ещё разобраться, подумать, кто прав, кто виноват. Наверное, всё-таки, надо будет действительно потренироваться с теми чёртовыми портянками, а то на самом деле уже считанные остаются в казарме, и ты среди них…

Между прочим, я при нормативе 45 секунд стал укладываться за 30! Как мне эта организованность в будущем пригодилась!

Вторая вспышка у меня была уже зимой, когда после команды «Подъём, строиться в нательных рубахах!» курсанты почти голяком пулей выскакивали из казармы на двадцатиградусный мороз, и казарма запиралась на 15 минут! Холодно! Это же надо быть зверем, чтобы такое с живым человеком вытворять! Чтобы не замёрзнуть, начинаешь крутиться как бешеный: бегать, прыгать, отжиматься, подтягиваться, таскать друг друга на себе — в общем, начинаешь делать по-настоящему зарядочку с нагрузкой. А когда распаришься — жарко! — рубашку ту нательную долой, да до пояса снегом докрасна! Я до сих пор не могу, если утром до пояса не умоюсь холодной водой. Ладони замерзают, а телу — хорошо! В армию я пришёл с хроническим тонзиллитом, переболевшим всеми возможными болезнями, с цыплячьей грудью.

Благодаря тому проклятому старшине я стал заниматься боксом, потом — штангой (инструктор переключил — слишком резкой была реакция в воздухе). За всю свою армейскую жизнь я ни разу не простудился и не болел, за 40 лет я не принял ни одной таблетки.

Наверное, уже нет в живых того старшины, — всё-таки он был старше нас, но сколько раз я с благодарностью вспоминал того проклятого старшину! Он научил меня уважать человека, научил ценить время, быть организованным, выполнять то, что нужно чётко и быстро, а главное — он научил меня не болеть! Пусть ему легонечко икнётся там, где он есть.

Спасибо ему за терпение да науку! Не раз в жизни мне встречались неприятные на первый взгляд люди.

В принципе, я остался верен своему правилу: первое впечатление это довольно весомая характеристика человека, ибо оно довольно тонко, каким-то подкорковым ощущением сразу даёт определение человеку. Тот открыт и добр, этот дотошен и занудлив, а этот — вертопрах. Однако я стал осторожнее со своими определениями: если я раньше принимал их сразу и категорически, то после этого стал внимательнее присматриваться к людям, особенно к неприятным на первый взгляд.

Закончен курс молодого бойца.

Мы приняли Присягу.

Занятия в УЛО (учебно-лётный отдел).

Занятия с утра до вечера, занятия напряжённые. Мы гоним программу. После школы предметы непростые: аэродинамика, теория полёта, самолётовождение, конструкция самолёта, конструкция двигателя, астрономия, метеорология, связь, авиационная психология, авиационная медицина, баллистика, НПП, НШС, уставы и наставления, немецкий… Занятия, лабораторные, тренажи, практические занятия…

Самое страшное для меня — краткий курс ВКП (б). Не весь.

Меня донимала его 4-я глава, по-нашему говоря — марксистско-ленинская философия. На этой вот философии я чуть не вылетел из училища, которое закончил, имея все пятёрки, в том числе и по боевому применению, отлично летая, — по третьему разряду — благодаря тройке по Марксизму.

Рязрядность выпускников — это показатель работы училища. Экзамены принимает Госкомиссия — комиссия со стороны. Я шёл по всем показателям по первому разряду. К примеру, при стрельбе по наземной мишени вместо положенных на оценку «отлично» трёх (уже забыл точно трёх или пяти — но что-то в этих пределах) из 20 я вложил в мишень 17 снарядов! Мне пророчили первый разряд — говоря по гражданскому — диплом с отличием.

На заключительном экзамене по марксизму вытаскиваю билет с одним из вопросов по этой проклятой философии.

Естественно — поплыл.

Экзаменатор смотрит в зачётку кругом пятёрки, в том числе и предыдущие по его предмету.

Пытается вытянуть.

Я плыву.

Заклинило.

Тот пытается натянуть хотя бы на тройку:

— Хорошо, тогда скажите мне, что такое вообще философия?

Я психанул, терять уже было нечего: налетался на этом!

— Философия — это когда двое говорят об одном и том же и не понимают друг друга!

Экзаменатор ставит двойку.

Общий скандал.

По-видимому, его уговаривают, чтобы разрешил пересдать.

Мне уже всё равно: я распрощался с мечтой.

Разрешает.

Меня тоже уговаривают пересдать. Я соглашаюсь, но при условии, что если попадается эта чёртова философия…

Попадается! Я отказываюсь отвечать.

Собирается комиссия из всех марксистов, и меня начинают все хором гонять в присутствии экзаменатора по всему курсу. Отвечаю без запинки и без подготовки. Все настаивают на пятёрке. Экзаменатор ставит тройку. Я выпускаюсь по третьему разряду.

Вот тебе и второстепенный предмет.

Но это было потом.

А пока что мы сидим на самолётовождении. Занятия ведёт подполковник Кеременджиди — Колька-грек, как он называет иногда себя в узком кругу курсантов. Это крупный, сильный и бесшабашный подполковник с бритой головой. Летал раньше. Не знаю, верно ли это, но рассказывал, что сидел при Ежове, не знаю уж за что, потом был реабилитирован, но летать уже не дали:

— Захожу в камеру, а там — мордоворот: «А шкарики, а колёсики скедавай, скедавай…» Ну, тут я ему и врезал. Половину народу в камере положил. Чуть не зарезали. А потом отстали. За своего приняли.

Напротив аудитории — ДОС — так назывался дом офицерского состава, где жили преподаватели с семьями. На втором этаже этого дома через пятнадцать минут после начала занятий по штурманской раздвигаются шторы, широко распахивается окно и появляется ОНА.

Она — это вторая (или третья?) жена подполковника с цикла.

На ней купальник (или не купальник?) — в общем, что-то такое, отчего она кажется обнажённой.

А может быть, она и была обнажённой? Сказать точно не могу: от наших окон до окон её дома было метров тридцать, так что разобрать, что это — прозрачный купальник или ничего — трудно. Ясно было одно: она нарочно выбирала время, когда солнце ярко било в её окно, освещая убранство комнаты, разбросанную постель, висящий на спинке кровати яркий халатик и красивое полотенце, а главное — её — молодую, стройную, красивую, с тугим бюстом и широкими, боже мой, какими прекрасными бёдрами! Густые чёрные волосы волной спадали на её обнажённую грудь, плечи, спину, живот… При каждом движении эта чёрная волна диким прибоем билась о белый мрамор её тела, обнажая его ещё больше, притягивая страшным магнитом, подчёркивая и оттеняя каждую впадинку, каждый бугорок, гипнотизируя и обезволивая.

Сейчас я сомневаюсь: действительно ли можно увидеть такие подробности на таком расстоянии, может, это моё распалённое воображение дополняло картину, — не знаю. У ребят как-то не принято было говорить о таком интимном — слишком уж хороша, — и каждый боялся словом спугнуть это волшебное видение.