Вагон 7, место 15 - Клод Авелин

Я отвечаю как можно спокойнее:

— Поскольку я нажму раньше вас, сомневаюсь, доползете ли вы до двери, когда парочка пуль продырявит вашу шкуру.

Он перестает смеяться. И снова напряженная мысль сосредоточивается в горящих глазах.

— Вы разрешите мне хотя бы поднять стекло? — спрашивает он.

Я не отвечаю. Он поднимает стекло и снова садится. Я грызу ногти. Он взглядом изучает меня. Пока не сделан решительный ход, притворимся еще ненадолго идиотом.

— Если я верну вам деньги, — говорю я, — вы позволите мне спокойно уйти? Дадите ли вы слово чести не предпринимать на Брюссельском вокзале ничего, что могло бы мне повредить?

Уголки его губ кривятся. Марион опускает воротник пальто, словно в купе стало теплее. Он медленно вертит шеей, как человек, который слишком долго оставался неподвижным. Казалось, он наслаждается своим молчанием, потом спрашивает:

— А если я откажусь?

— Я убью вас.

Он в упор глядит на меня.

— А если я солгу?

Я бросаю на него вопросительный взгляд.

— Да, — продолжает он, — если я пообещаю и тем не менее донесу на вас, когда мы приедем?

Я опускаю голову. Он с презрением шепчет:

— Болван!

Он видит, что я вздрагиваю, но не отступает:

— Работать так глупо! Совершить нападение в скором поезде, из которого выбраться труднее, чем из тюрьмы! Да еще на пассажира, о котором даже не знаешь, что у него в бумажнике! Я признаю, впрочем, что пять тысяч триста франков — это сумма. Но что же теперь вам остается, а? Убивать? — Он с жалостью смотрит на меня. — Не станешь же ты рисковать головой, чтобы отомстить за свою неудачу?

Он вытаскивает из кармана сигарету. Зажигает ее. Потом, наклонившись вперед, сцепив пальцы, казалось, ждет объяснений. О, тонкий знаток! Пора. Вызовем морщинку на его челе. Как? Просто улыбкой. Эта неожиданная улыбка дает ему снова почувствовать опасность.

— Конечно, мсье! — ласково говорю я ему. — Конечно, я не собираюсь рисковать головой ради кражи! Тем более что в конце-то концов речь идет не о краже, речь идет о комиссионном вознаграждении! Неужели я настолько глуп!

Марион явно ничего не понимает. Я продолжаю:

— Как подумаю, что я хотел выпрыгнуть из окна! Просто страх... Да, страшно. С непривычки. Не хватает технической подготовки.

Я не скрываю своего удовлетворения, что нашел столь точную формулу. Господин Марион иронически улыбается.

— Что, меняем метод? — поддевает он. — Будете все болтать и болтать как сейчас, в ожидании чуда, которое поможет вам выпутаться? — Он становится серьезным. — Бесполезно, молодой человек! Придется сделать выбор: или вы меня убьете, или я вас выдам. Ну что ж, убейте меня, и хватит разглагольствовать. Только предупреждаю, не вздумайте бежать, когда поезд замедлит ход, подъезжая к Брюсселю Южному. Прежде чем вы выберетесь из лабиринта путей, там проложенных, преступление уже будет раскрыто.

— О! — говорю я ему. — Не таким уж обременительным вы будете трупом... Но вы совершенно правы, я вовсе и не думаю совершать подобное безумство. Как и ехать с вами до самого Брюсселя! Уверен, еще прежде Онуа мы придем с вами к согласию, а до станции остается — ну-ка поглядим, — остается двадцать пять минут. К полному согласию.

Марион стряхивает пепел с сигареты, он принимает вид человека измученного, оказавшегося во власти не то сумасшедшего, не то назойливого маньяка. Я не отступаю.

— Да, да, сами увидите. Хватит болтовни, дело слишком серьезное. Я должен был с этого и начать, а не выставлять себя таким болваном.

Новое пожатие плеч, которому я не придаю никакого значения. Я перевожу взгляд на свои руки, на револьвер, в котором скоро не станет никакой нужды.

— Мсье видит перед собой камердинера доктора Тюрло.

Я быстро вскидываю взгляд и замечаю, как он вздрагивает. Но сразу же демонстрирует все признаки вполне законного удивления.

— Как! — восклицает Марион. — Доктора Тюрло? Но доктор Тюрло мой лечащий врач, а я ни разу вас у него не видел.

— Мсье шутит! Мсье не видел меня последнее время, потому что у меня был грипп. Но мсье прежде видел меня. Разве и сам мсье тоже не болел гриппом в последнюю неделю?

Я смотрю прямо в глаза Мариону. Я вижу расширившиеся зрачки, яростный подозрительный взгляд, словно вобравший в себя все людское недоверие. Вот он вопросительно глядит на мои усы.

— Да, — говорю я, — поэтому-то вы меня и не узнали! Они фальшивые...

Я верчу в руках свой револьвер, точно нашаливший ребенок свой берет.

— Я боялся, что вы меня узнаете. Не правда ли, мой первый план был не так уж... — Я возвращаюсь к только что разыгранной комедии. — Нет, я лишь хотел... Ну, в конце-то концов и вы сами прекрасно видели, чего я хотел! Да, конечно, это было глупо! Я ввязался в эту историю, чего уж тут! Но я тщательно все продумал. Мой бывший сослуживец, который сейчас работает на Северном вокзале, только вчера заверял меня: «Самое меньшее неделя пройдет, прежде чем закончат ремонт путей перед Сен-Кантеном. Это я так говорю — неделя, но, может, и две недели». Вот идиот! Ведь тогда дело бы выгорело. Уж я-то знаю эти места, еще как! Я из Грюжи. Это метрах в ста от того самого участка ремонтных работ. Выбравшись из поезда, я схоронился бы у... Ну, в общем, у одного дружка. И никто ничего не видел, ничего не знает!.. План был неплохой.

— Но еще лучше было бы осуществить его на деле!

Я не спеша киваю головой, как бы соглашаясь с этим. Я наблюдал за своим слушателем. На лбу у него набухла вена. Он нервно и часто затягивается. Стараясь четко выделять каждый слог, я повторяю:

— Еще лучше было бы осуществить его на деле, господин Бержерон.

Словно захлопнулась дверь: другого сравнения я не нахожу. Лицо сразу становится непроницаемым, лишенным всякого выражения. Взгляд потух, рот расслабился, вена на лбу и та опала. Передо мной мертвец или равнодушный. До чего же силен этот тип! Он не знает, какие у меня на руках козыри. Погромыхивание поезда заполняет тишину. Когда настороженно вслушиваешься в перестук колес, кажется, что наш болид, словно бы чувствуя такое внимание, еще больше увеличивает скорость. Наконец бесцветный голос произносит три слова:

— Не понимаю вас.

С видом