Не жди, когда уснут боги - Александр Иванов

— Ложись рядом, — голос ее напрягся, звенел, как посуда при землетрясении.

Кровь бросилась ему в лицо, тело охватило пожаром, он рванул пуговицы на рубахе, потом вдруг замер, повернулся и выскочил наружу.

Ксеня нашла его неподалеку, он сидел на траве обхватив ладонями лицо и устремив перед собой неподвижный взор. Вокруг густо росли тонконогие одуванчики с важными желтыми головками Ксеня связала два венка, один одела себе на голову, другой — Аскару.

— Дурачок, — вздохнула она, гладя его жесткие черные волосы.

Он схватил ее руку, прижал к губам.

— Пойми, — шептал он, — я не могу так, мне стыдно. После свадьбы…

— Дурачок, — усмехнулась она, отнимая руку, — разве об этом говорят? Не будем портить последний вечер. Ты помнишь, что обещал?

Аскар помнил.

Захватив ружье, патроны и консервные банки, они пошли вверх, туда, где горная река, еще не вырвавшись на свободу, бурлит в глубоком каньоне.

— Давай здесь.

Он не возражал.

— Чур, я первая! Ну-ка расставь банки. Нет, на самом краю, чтоб попал — и крышка.

Расставляя консервные банки, Аскар повернулся к ней боком, и Ксеня видела его крепкую шею, маленькое, с шелушащейся от ветра кожей, ухо и гладковыбритую смуглую щеку. На миг ее охватило волненье, потянуло к нему, ставшему таким понятными близким, но тревожные волны, которые накатывались откуда-то издалека и таили в себе накопленные за годы обиды и горести смыли возникшее желание, завладели всем ее существом. Настоящее уходило из-под ног, уходило стремительно и неотвратимо и, не веруя более в то, что личная жизнь когда-нибудь высветлится и ее перестанут называть старой девой, потеряв веру, она решила, но что бы то ни стало задержать, остановить настоящее.

Раздался выстрел.

Аскар, даже не вскрикнув, упал на самом краю каньона, оставаясь там благодаря подпиравшему сбоку камню. Она отбросила ружье, метнулась вперед, обхватила податливое, еще теплое тело, прильнула к нему вся — плотно-плотно затем слегка шевельнула, ногой — и камень, а вслед за ним оба тела покатались, вниз, набирая скорость, подскакивая на выступах, пока не скрылись в бушующем водовороте реки.

Когда на выстрел прискакали Санька и Люда вокруг все было обыкновенно, совсем как всегда, и только блестели нетронутые консервные банки, а пониже, на шершавой поверхности склона, лежали каким-то чудом уцелевшие венки из одуванчиков.

ОКОПНЫЙ ЧЕЛОВЕК

В тот момент я понял, вернее, почувствовал, ощутил, как сбивались с пути и погибали среди бушующего снежного безбрежья бывалые ямщики. Не знаю, почему в мое теряющее остроту и ясность сознание вошли тогда именно ямщики, чьи следы пропали, канули, растворились в неизъяснимой мглистой дали времени. Может, нечаянный, незаметный всплеск песен печальных был тому причиной; может, в лихорадочном свисте ветра угадывался звон бубенцов; а может, дыхание небытия, едва коснувшись меня на миг, разметало, как снежные сугробы, заслоны между реальным и уже не существующим, приблизило к могучему, яростному, с неизлечимой тоской ямщицкому племени, И я подумал, что теперь-то вполне представляю, как легко и просто заблудиться, исчезнуть в белой, стонущей круговерти.

Село было где-то под боком, в получасе ходьбы, но как до него добраться, в какую сторону повернуть, чтобы идти в нужном, а не в обратном направлении, — вот что мучило меня, терзало безрезультатно, вот из-за чего постепенно вытравлялись прочие мысли, желания. Небо смешалось с землей, снег, казалось, шел и сверху, и снизу, образуя сплошную марлевую завесу, какое-то всеобщее свечение, которое заглушало любые краски, исключало всякую видимость.

Одну руку я вытягивал вперед, ощупывал перед собой мятущееся пространство, чтобы не натолкнуться на какой-нибудь скальный выступ, другой держал за локоть свою спутницу Женьку, еще совсем юную, дрожащую от холода и неизвестности. Одеты мы были по-городскому, неподходяще для такого случая, и когда я накинул поверх Женькиного легкого пальто свое, то остался при галстуке и в костюме, главная и чуть ли не единственная ценность которого заключалась в том, что он никогда не мялся.

Сюда, в окрестные горы, нас заманило из города обаяние солнечного дня, и мы, будучи великолепно настроены, расположены друг к другу и начисто лишены каких-либо предчувствий, сели в автобус, доехали до села, а затем отправились бродить по склонам, забираясь все дальше и не обращая внимания на промокшую обувку и набухающий сыростью западный ветер. О, как мы дурачились, как кувыркались по влажному снегу, как смеялись нашим смехом крутые взгорки! Мир сузился, вобрав только нас двоих, и тленная радость уже мнилась нетленной, бесконечной в своей чистоте. А за порогом этого мира, может, в самый пик торжества нашего, уже таились какие-то силы, готовые застигнуть нас врасплох, насладиться нашей беззащитностью, омрачить славно начатый день. Черная изнанка белого света… Сколько раз она внезапно являла себя увлеченным жизнью людям, являла в виде войн и стихийных бедствий, превращала в ничто созданное по капле, по крупице, но человечество так и не научилось совмещать высокое счастье с постоянной напряженностью, подозрительностью, поскольку настоящая жизнь безоглядна, как любовь, и столь же легко уверена в ненарушимости своего течения.

Вечер навалился снегом и ветром. Поначалу нас это не испугало: село-то вон оно, рукой подать, у самого подножья холмов. Нам казалось, что попасть к нему пара пустяков: надо только идти вниз да вниз. Но горы хитры, после первого же спуска начинался подъем. Мы кидались из стороны в сторону, выбиваясь из сил и окончательно теряя ориентировку. Вдобавок похолодало, мокрые ботинки, носки схватило ледком. Но странно, еще некоторое время мы продолжали посмеиваться, пошучивать, словно ничего плохого с нами произойти не может.

— Найдут утром два прекрасных окоченевших трупа, — говорила мне на ухо Женька, когда мы присели отдохнуть, — и появится еще одна легенда о влюбленных.

Я был постарше и возразил, стараясь перекричать ветер:

— Нет уж, пусть лучше о нас живых сочиняют легенду.

— Так не бывает.

— Почему?

— Живые всегда испортят то, что дано им самим небом.

— И все-таки вставай, пошли.

Я помогал Женьке подняться, и мы снова я снова кружили в беспроглядной летящей ночи.

Вот тогда-то и подкрадывались, настигали меня нелепые мысли о том, что так же просто терялись в пурге даже такие бывалые люди, как ямщики. Но мысли эти волнуя душу, не мутили рассудка, наоборот, выдвигали на передний край трезвость, расчетливость.

— Ура! Ура! — закричала вдруг Женька.

— Что такое?

— Тропа, понимаешь, тропа!

Под ногой, несмотря на свежевыпавший снег, угадывалась твердая, скользкая полоса.

— Рано ликовать. У тропы два конца, вполне возможно, что один из них километров за тридцать отсюда. В какую сторону предлагаешь топать?

Женька растерянно молчала. Чертова моя рассудительность! У человека появилась надежда, а я взял и остудил ее. Надо спешно выправлять положение.

— Давай рискнем, — сказал я. — Сейчас спрячу монету, угадаешь, в какой руке, идем по тропе прямо, не угадаешь — в обратную сторону.

Женька долго не решалась, медлила, словно боясь испытывать судьбу, наконец, едва слышно вымолвила:

— В этой, — и стукнула ладошкой по моему кулаку, где лежала монета.

Мы пошли прямо. Спустя минут сорок до нашего слуха донесся лай собак. Значит, долой сомнения, скоро село! Тут же, на тропе, мы пустились в такой пляс, что даже разогрелись.

Тот, кто когда-нибудь плутал в метели, кто мог бы замерзнуть, но вышел к жилью, знает, сколько неповторимой музыки, сколько притягательной силы, очарования в собачьем лае. Потом будет тепло, потом вокруг тебя будут хлопотать люди, накормят и напоят, уложат спать, но предвестником твоего спасения все же останется собачий лай, услышанный издали, наметивший или утвердивший твой путь.

Было уже около полуночи, когда мы очутились в жарко натопленной избе с прихожей, большой кухней и комнатой, служившей одновременно и спальней и гостиной: в ней стояли две кровати, телевизор, полированный раздвижной стол и стулья. Хозяева еще не ложились спать, смотрели очередную серию о бесстрашном разведчике Штирлице. Наш приход их не удивил: экран ежеминутно приносил куда больше неожиданностей. Только старушка, изрядно сгорбленная, с длинными костлявыми руками и по-детски улыбчивым беззубым ртом, вышла на кухню и занялась нами; молодых было не оторвать. Все же фильм закончился, и мы познакомились. Полная, пребывающая в самой женской силе, гладколицая Даша вроде бы стеснялась своего мужа, сухонького, носатого, коротконогого. Напротив, Степан то и дело восхищенно поглядывал на нее, советовался, как дальше-то поступать.