Страна клыков и когтей - Джон Маркс

— Вы хотите сказать, что у религий жестокая история?

Он помешкал, словно бы мои слова так же его озадачили, как его — меня.

— Вы правда не понимаете? Одни только гонения во времена римского императора Диоклетиана, его репрессии против первых христиан заполнили бы устье Дуная кровью. Полторы тысячи лет спустя Тридцатилетняя война заполнила бы море. Этого не выразить словами.

«Странное заявление, но типичное для этого лицедея, — подумала я. — Но его стоит запомнить как возможный вопрос в интервью. Указывают ли его рассуждения на вину, которую он испытывает за совершенные им убийства? Или я ударяюсь в мелодраму?»

После салата он спросил, хочу ли я посмотреть его коллекцию произведений искусства, и я ухватилась за шанс. И Тротта и Локайер особо подчеркивали, как важны для нашего ролика видимые проявления богатства, и Остин даже упомянул, что у него, вероятно, есть собрание шедевров, приобретенных сомнительным путем.

— Возьмите с собой пробу. — Он указал на вино. Я не стала поправлять неправильно выбранное слово.

Выйдя из пустого ресторана, мы миновали вестибюль и коридор, где Торгу, толкнув дверь слева, вошел первым. Едва я переступила порог, мне в нос ударила гнилостная вонь, точно от мусорного бака, слишком долго простоявшего на солнце. Торгу зажег свечи в канделябрах вдоль стен. И пока один за другим загорались огоньки, у меня возникло неприятное ощущение, будто я нахожусь на кладбище, которое превратили в свалку. Вонь усилилась. Она словно исходила от экспонатов. Конец галереи терялся во тьме. Между нами и стеной протянулись два подиума, возвышавшихся на пару футов над полом на квадратных гранитных колоннах. Подиумы щетинились коллекцией… хлама.

— Здесь покоится моя сила в старости, — объяснил Торгу. — Единственные предметы, которыми я поистине дорожу. Я не выхожу из дома, не прихватив несколько с собой.

— Впечатляющее собрание, — ответила я, не зная, что бы еще сказать.

— Да. Остальное пусть горит огнем. По мне, так можете сжечь землю и отравить воду.

Упоминание гари показалось мне вполне уместным. Многие здешние экспонаты были сожжены или как минимум спасены из огня. Тут были бетонные глыбы, возможно, когда-то служившие фундаментом; обломки крестов и икон, также опаленные; таблички, исчерканные буквами различных алфавитов: здесь собрались арабский, китайский, иврит и латынь, кириллица и египетские иероглифы, англосаксонские и финно-угорские руны, обрывки текстов на немецком и французском, и, вероятно, на румынском и венгерском — древний и мелкий мусор из всех руин, всех кладбищ мира. Тут были черепки горшков, конечности статуй, смятые блюда, покореженные столовые приборы, надгробия и, возможно, даже останки мумий — свертки тряпок и сероватых палочек. Но не все было старым. Я увидела (кто бы мог подумать!) сгоревший мотор и кусок электросхемы на стене — с подписями кириллицей. Тут была коллекция изуродованных пластмассовых кукол и другие современные экспонаты, но у меня не хватило духу приглядеться внимательней. Правду сказать, меня охватили отвращение и разочарование. Не на такое собрание искусства рассчитывал Остин Тротта, и я даже не знала, есть ли смысл его снимать. Увидят ли зрители нечто большее, нежели гору жутковатого хлама? От усиливающейся вони, похожей на запах при утечке газа, меня стало подташнивать. Мне необходимо было выбраться отсюда.

Заметив мое замешательство, Торгу начал гасить свечи. Глаза у него блестели.

— Я называю это собрание Елисейскими полями вечного покоя, реликвиями каждого стертого с лица земли места, где я когда-либо бывал.

Мы вернулись за стол, и я с жадностью глотнула вина. Он наблюдал за мной не без любопытства.

— За… захватывающее зрелище, — промямлила я. — Точнее, выбивающее из колеи.

— Вот как? — Он провел рукой по глазам. — Меня эти предметы бесконечно волнуют. Они трогают и мучают меня больше изысканной персидской поэзии, кажутся проникновеннее слов Шекспира. Это ведь истинная суть нашего мира, разве нет? Сломанность.

— Я предпочитаю более прямолинейную красоту, — отозвалась я. — Но, боюсь, мне далеко до вашей утонченности. — И добавила некстати: — В том, что вас окружает, вы, вероятно, ищете ужас и боль.

Он удивленно моргнул.

— Напротив, я их отвергаю. Где вы тут увидели ужас?

Вопрос застал меня врасплох. Наверное, ему и в голову не пришло, что вкусы у него извращенные. Впрочем, само это слово не имеет смысла для человека, всю жизнь посвятившего почти непостижимому любованию самыми омерзительными чертами рода человеческого. Торгу быстро смягчился, очевидно, поняв, что я искренне пытаюсь проникнуть в суть его драгоценных предметов искусства, и это ему польстило. Правду сказать, я чуточку разыгрывала инженю. В художественных галереях Сохо я достаточно навидалась гротескных инсталляций. Уродство было одной из многих дорогостоящих и модных эстетик — испытанной и проверенной временем, как портретная живопись. Но кунсткамера Торгу воспринималась иначе. В ней не было поглощенности искусством. Тут чудилось что-то более серьезное.

— Ужас, — сказал он, — разумеется, в глазах смотрящего. Но я понимаю. Воистину понимаю. И все же разногласия у нас лишь поверхностные. Для вас ужас непременно предвестник муки. Для меня — чистая печаль горя. Для меня ужас — истина, а истина есть красота. Иными словами, у нас общие побуждения, только проявляются они по-разному.

Я с ним не согласилась, но сменила тему:

— Вы тут почти в полном одиночестве со своей коллекцией. Она вас не утомляет?

— Нет, это место не всегда было так отрезано от мира, как может показаться сейчас. Я говорю не про отель, который построен сравнительно недавно, а про саму местность. Когда-то тут был перекресток. Местечко находилось на пересечении путей между Западом и Востоком. Вспомните, эти два мира вели здесь войны. Вы даже представить себе не можете, сколько тел на моей памяти тут зарыли или сбросили в ямы.

Ого, уже исповедь? Или передо мной просто безнадежно вульгарный старик? Мне не хотелось вдаваться в детали из страха, как бы он не усомнился в моих намерениях. Вполне возможно, он меня испытывал, проверял, насколько я заинтересована в его кровавых преступлениях. Но, рассудила я, если на столь ранней стадии он готов расстаться с подобными «жареными» крохами, то позднее я без особого труда вытяну из него подробности.

— Расскажите о своей семье, — попросила я.

— У меня нет детей.

— Родители?

Он едва слышно застонал, будто вспоминать ему тяжело.

— Они родом из степи. Таких, как мой отец, впоследствии стали называть кулаками. Это был зажиточный крестьянин, которому, невзирая на все его богатство, устроили позорные похороны.