Одинокое место Америка - Ирина Борисова

Он ни о чем меня больше не спрашивал, но продолжал делиться. Он рассказывал о своих ночных поездках в Карелию по диким и опасным карельским дорогам, по которым ездил совсем один, окруженный ночным пространством. Он рассказывал о своих встречах с рок-певицей в Таллинне, говорил, что эта девушка всегда просит у него денег, что она так красива, что он дает ей все, что она просит. Я удивлялась, что же, на самом деле, заставляет его странствовать по темным карельским лесам или плавать на пароме к подозрительной красавице, или тратить сотни долларов на телефонные звонки, часами об этом рассказывая. Я не удивилась, когда он сказал мне, что карельская девушка беременна, но так как у нее очень трудный характер, он решил, что они не подходят друг другу, и дал ей денег на устранение проблемы. Я удивилась, когда он позвонил снова и сказал, что беспокоится о ней и хочет поехать в Карелию, чтобы ее проведать.

И с тех пор я слышала лишь о карельской девушке, о проблемах с ее здоровьем, что после аборта у нее уже не будет других детей, кроме дочки от первого брака. Я думала, что теперь он ее, конечно, бросит, но, напротив, он взял ее с собой в отпуск на Кипр, а после отпуска снова звонил мне и жаловался, какой у нее ужасный характер, что они постоянно ругались, она возмущалась, что он так много пил, и однажды он чуть не выбросил ее паспорт в окно, а она плакала, и примирились они лишь в баре.

Потом опять пришло время ночных поездок в Карелию, и маленькая дочка карельской девушки так привыкла к жизни в машине, что предпочитала спать скорее в ней, чем в собственной кровати. Однажды он позвонил мне и сообщил, что женится. И не успела я еще как следует переварить эту новость, как он снова позвонил, совершенно пьяный, плача, признался, что они снова поругались, что он ударил ее, а она с криком выбежала на улицу, вызвала полицию и уехала на полицейской машине.

И у меня началась трудная неделя, потому что почти каждый вечер он звонил, плакал и жаловался, что она вернулась в Россию и потребовала у него развода. Он говорил также, что написал уже письма и другим русским женщинам, и что его жена, конечно же, агент ФСБ, так как он обнаружил, что она просматривала на его столе важные бумаги.

Я посоветовала поменьше пить и посетить некоторых врачей. Я постеснялась упоминать психиатра, а его жена не стеснялась. Когда, он приехал в дом ее родителей, прося прощения, она заставила его пойти к психиатрам, один из которых объявил его шизофреником, а другой сказал, что у него просто трудный характер, с которым она должна примириться.

И он снова звонил мне и смеялся: "Меня признали шизофреником в России!" Но жена его вернулась, они снова поселились вместе, она давала ему таблетки от пьянства, и он звонил мне, уже вполне трезвый, говоря, что все в его жизни гораздо лучше, чем просто о-кей.

И, наконец, они все приехали к нам в Санкт-Петербург — он, его жена и ее дочка. Их визит прошел в суете, и хоть эта суета была не похожа на полеты на самолете с полудюжиной детей, но, как в любой другой семье с маленьким ребенком, девочка капризничала, не хотела есть и успокоилась, лишь заснув в машине. Его жена была победительно-красива и гордилась своей красотой, он же немедленно обнаружил на столе бутылку водки и принялся за нее, как и в старые времена. Они уехали, пригласив нас в гости.

Сейчас он звонит мне гораздо реже. Его семейная жизнь протекает без особенных проблем, и мое время, наконец, в сохранности, потому что наши с ним разговоры теперь коротки: его проблемы остались в прошлом, а мои никогда не были предметом обсуждения.

Наши души не приемлют реальности

Иностранный пьяница живет в согласии с реальностью. Он ни в коей мере не отделяет себя от текущего существования и, напившись в уик-энд, исследует именно житейские аспекты: поясняет, сколько раз и какого качества имел он на неделе секс, посредством чего развивается его бизнес, а если его спросят, зачем он напился, он со всей определенностью ответит, что нуждается в релаксации, чтобы хорошо работать последующую неделю.

Российский пьяница, напившись, норовит, распростившись с реальностью, улететь так далеко, чтобы напрочь о ней забыть.

Вот он стоит у меня на пороге — еще трезвый, но уже с приятелем. Приятеля он таскает за собой для того, чтобы было с кем, одному — да разве это дело напиваться одному, ему нужна компания, общество, в котором он будет поэтапно расставаться с текущим. Глазки его блестят, вся коренастая фигурка — одно сплошное ожидание, не хватает — смешно сказать, тридцати рублей.

- Дай три! — выставляет он для наглядности три пальца.

Его интонация и просительная — он ясно дает понять, что эти три десятки крайне ему необходимы — и где-то пренебрежительная — ну, в самом деле, что такое три десятки! Он весь — покорность и зависимость, весь — нетерпенье и изумленье, что такой пустяк тормозит его стремительный уход, улет — куда, он и сам не знает, он только знает, откуда и зачем.

Не в реальности ли все дело — целлофаново-нарядной, устроенной, налаженной у иностранного пьяницы, и нелепой, изнурительной, от которой впору нестись без оглядки — у нас?

Вот он сидит в один из моментов согласия с действительностью, не предпринимая поползновений никуда лететь — совсем еще недавно долетался так, что лишили квартальной премии. Он сидит, смотрит в окно, рассказывает про дачу, что посадил, сколько картошки вывез осенью, сколько оставил на продажу до весны, чтобы оправдать бензин. Он говорит обстоятельно, толково. Ясно, что жизнь нелегка — одних рюкзаков перетаскал с дачи столько, что ноги теперь колесом, но к этой жизни он привык, он говорит о ней без отвращения, прозаически бубнит о выгодности посадки тех или иных садовых культур, о ценах, сокрушенно считает, какую хорошую из-за пьянства потерял премию. И вдруг неожиданно оборачивается, подмигнув, доверительно шепчет: "Да, плевать — оно того стоит!" И лицо у него при этом делается такое преобразившееся и одухотворенное, что не захочешь, а поверишь, что, и правда, стоит.

Но как же оно выглядит со стороны, когда, вымозжив-таки тридцать рублей и этим явно не ограничившийся, он снова появляется в дверях все с тем же злополучным приятелем. Приятель — о нем даже не хочется говорить — сразу хватается за чужую гитару, дерет струны и слезливо приговаривает, что Бог не дал ему таланта, струны, однако, дерет яростнее, пока я силой не отбираю инструмент. Тогда приятель всхлипывает и пытается смахнуть синтетическим рукавом выкатившуюся из погасших глаз слезу.

Наш герой ведет себя иначе. Если улетать можно было совместно, то, улетев, он путешествует где-то уже один, никого в свои выси не приглашая. Его осоловевшие очи блуждают отстраненно, он иногда бросает изумленные взгляды на приятеля, на меня, не понимая, кто мы и зачем. Я пытаюсь внушить визитерам, что где-то их ждут родственники и дела. Нескоро поняв, он смотрит на меня с жалостливым презрением, встает, пытаясь сохранить и равновесие, и внутреннюю цельность, и, не глядя больше и не прощаясь, успев, правда, загрести за шкирку приятеля, пару раз натыкается на углы и исчезает из поля зрения.