Я, Яромир Гулливер - Михаил Семенов

смиренным достоинством выкатился на улицу совершить свой последний, но самый важный в своей биографии рейс».

Этот фантастический сон надолго наполнил его тревожными раздумьями. Годами всплывал в памяти. Яромир, будто чувствуя приближение скорого финала, нагружал себя непосильной работой. Трудился круглосуточно, из последних сил. Буквально «на флажке» своей жизненной партии разгадал рассыпанный на восковые осколки текст с разрушенной церы, найденной археологами в очередном раскопе слоев древнего города. Может, хотел посвятить и этот свой труд той, не вышедшей за ним из Тартара, Эвридике.

Развязка же вышла совсем не такой романтичной. Даже химия уже не потребовалась, разве промедол для снятия болей. В часы таких спасительных передышек он погружался в агонию мучительного подведения итогов своей жизни. Так вышло, что почти все свои годы и силы, как реставратор он отдал на обслуживание чужих интересов и карьер. Да, ведь, и почти задаром, не разбогател. Поэтому жил совсем скромно, порой впроголодь до последних дней. Не смог выстроить свой дом, завести и обеспечить семью, вырастить детей. Как мечталось ему побывать на море с любимой женщиной, забыться в солнечных бликах, окутанным теплом её рук. Нет, конечно, плата была — это возможность создать и оберечь свой Центр. Но вышло так, что он стал его заложником и одновременно узником. Словно приковал себя здесь невидимыми цепями. А то злополучное бревно, словно гадюка из черепа павшего коня, спустя годы, как Вещему Олегу, принесло ему эти страдания и мучительную смерть. Главное, он заплатил отказом самому творить как скульптору и художнику. Может, и как писателю, ведь, его художественные тексты — это второй Ремизов. Сохранившиеся немногочисленные скульптурные работы Яромира изумительны и неповторимы, он знал это сам.

«Мы потеряли второго Шемякина, ты погубил в себе художника, не позволил ему состояться, украл у нас счастье видеть череду твоих шедевров, ведь, сколько бы чуда ты смог сотворить!» — сокрушался Решетников, художник и его ближайший друг.

Может, по этой причине в их отношениях случилась роковая размолвка, затем — охлаждение. И это на склоне лет, в таком почтенном возрасте, после столько-то совместно пережитого!

Спасать его было уже поздно. Но Эвридика, уже давно замужняя женщина, успела, примчалась к нему в областную больницу. Яромир лежал под одеялом, но ей показалось, что под этим казённым прощальным покровом уже никого нет. Она не нашла того сильного красивого Леля, что жарко обнимал ее, целовал спину и плечи, как птицу из рук выпускал на работу солнечным утром. Того, кто ждал ее вечером, наполнял собой ночью и желал этого вечно. И в этом тяжелом смраде палаты умирающих, оказавшихся уже никому не нужных мужских тел, она, задыхаясь в собственном шепоте, в слезах, склонилась над его, так непривычно беспомощно запрокинутой головой… Он оказался здесь не Почетным и не Заслуженным, а всего лишь, словно, смертельно раненым, уже почти бездыханным солдатом в подвале сталинградского дома Яковлева, того, где он появился на свет в 43-м, под треск пулеметных очередей.

«Мой мальчик», — шептала она, — «ты твердо помнил урок Орфея, сделал всё правильно, ты шел не оборачиваясь, верил в меня. Но, когда вышел к свету, я уже была с другим. Ведь, ты не был тогда даже лейтенантом, всего-то «капрал», а поверить что капрал станет императором смогла лишь одна Жозефина. Я ей не стала. Прости. Себя не прощу никогда. Так вышло. Зачем? У меня нет ответа. Почему в этой жизни кто-то должен страдать больше другого, за что это ему? Верь, ты всегда остался в моем сердце, наполнил душу нежным ароматом возможного счастья. Я ощутила этот трепет пробужденной женственности, и благодарно пронесла его по жизни. Вдруг мы встретимся вновь в каких-то мирах. Дождись меня. Узнай. Мы будем там навечно вместе, обещаю».

Перед самой кончиной Полистьев принял крещение. Может, показалось ему с надеждой, что тогда он окажется с крещённой еще в детстве Эвридикой в одном, а не в параллельных мирах. Кто знает закоулки этого горнего мироустройства?

«Я дождусь её там», выдохнул Яромир.

6. Беседы с новгородским Волхвом. Битвы первой Гражданской войны

Не раз Яромир рассматривал картину Сергея Иванова «Христиане и язычники», вглядывался в детали. Она его завораживала, порождала вопросы, ведь, он жил тут на Дворище где произошли те столкновения далёкого прошлого. Родись в то время, он мог бы и сам стать участником или свидетелем тех драматичных событий. Этот альбом репродукций картин Третьяковки не был высокого качества полиграфии, иллюстрации с крупным «зерном», поэтому приходилось брать в руки даже лупу. Нравилась ему и картина с волхвом Сергея Рубцова «Новгородское Вече». Что было известно о том времени, нравах, порядках и об этом эпизоде?

«Повесть временных лет» концом одиннадцатого столетия датирует целый ряд выступлений волхвов, за которыми шел весь люд, против христианской веры и княжеской власти. Эти яростные протесты приобретали огромный размах, особенно на севере Руси. Действия волхвов охватили земли от Ярославля до Белозера.

Один из них, объявившийся в Новгороде, «творяся аки Богъ, многы прельсти, мало не всего града». «Вси яша ему веру», — отмечал летописец. На стороне епископа выступил лишь пришлый черниговский князь со своей дружиной, «а люди вси идоша за волхва». Поразительное единодушие пошедших «за волхва» новгородцев в их истории по-своему было уникально, ведь, речь шла не просто о городе, а уже как сто лет христианском.

«Почему в Господине Великом Новгороде именно черниговский князь занимался миссионерством, почему с применением силы», — думал Яромир. Все это походило на властное насилие, беззаконный террор, весьма далёкий от христианского миролюбия. А как же новгородская демократия, где было хвалёное Вече?

Летопись донесла до нас сообщение и о физической гибели волхвов от рук князей и воевод. Об этом эпизоде она сообщает, что князь и воевода — Глеб Святославович и Ян Вышатич — вступали с волхвами в устные прения. В Новгороде князь Глеб, принеся под плащом топор на переговоры с волхвом, якобы спросил последнего: «Знаешь ли, что будет с тобой сегодня?» — и после ответа «Чудеса великие сотворю!» зарубил волхва именно тут на Торгу, близ Вечевой площади.

Яромир задумался, — насколько вообще можно доверять диалогам с волхвами, в имеющихся источниках? Ведь, в летописях перед нами прямая речь в авторском историческом сочинении. Автор при произнесении этих диалогов заведомо не присутствовал. Полистьев вспомнил, что и в Византии был особый литературный жанр «диалога с иноверцем», предназначавшийся, в первую очередь для «своих», ради укрепления их в вере, как «пособия» для споров с иноверцами, «буде таковые возникнут».

Сторонники достоверности диалогов с