Влюбленные антиподы (СИ) - Горышина Ольга

Он даже затряс головой и чуть не потерял очки.

— Даш, ну я бы водку тогда купил… Ну улыбнись ты… Я как бы могу и по трезвому получить бабу, которую хочу. Слушай, если Таська сказала, что у меня на тебя виды, наплюй и забудь. Она про тебя тоже довольно наговорила, но я-то знаю, что это все неправда. Даш, блин, ну как мы с тобой девять дней проживём при таком раскладе?

Это вопрос или тяжелый вздох? Чего он от меня ждет? Я сейчас только губу могу прикусить. Ну ещё, может, прокусить до крови. Хотя у меня и так уже кисло во рту. До тошноты!

— Ты в порядке?

Теперь каменную стену — шершавую и отчего-то холодную — подпирала я. Жилка под коленкой тряслась. Да и вся я тряслась. И майка, точно только что из стирки, полностью прилипла к спине.

— Можешь стоять?

Я бессознательно ухватилась за его руки и теперь не могла разжать пальцев на его запястьях, точно темные волоски с них проникли ко мне под кожу.

— Даш, мне надо за водой сходить. Хотя бы в пекарню. Ты в состоянии стоять? Или пойдём вместе?

Я молчала и трясла головой, не решив ещё, правда, какой именно знак хочу ему подать.

— Эй! Хватит меня уже пугать! — Кузьма сорвал с меня очки. — Ну, что с тобой делать? Кричать караул? Или все же я могу оставить тебя на пять минут и сбегать за водой?

Я кивнула. Меня устраивали в тот момент оба варианта.

— Давай, садись на поребрик.

Я посмотрела сначала себе под ноги, а потом уже на него.

— Даша, ну хватит! Мы в деревне и тебе плохо. Садись, я сказал!

Я плюхнулась прямо на асфальт, судорожно пытаясь натянуть юбку на колени, прекрасно понимая, что сделать это невозможно. Кузьма сбросил подле меня рюкзак с таким грохотом, что я даже проверила его на целостность бутылок — он оказался не мокрым, к счастью. А вот я оставалась мокрой, как мышь, и кое-как сумела обтереть рукой лоб и немного шею. Мимо прошла пара и пару раз обернулась. Я не нашла ничего лучше, как помахать им рукой, и те сразу, точно испугавшись, прибавили шагу.

— На, снежная королева, пей, покуда совсем не растаяла.

Я припала к горлышку бутылки и стала с доселе неизвестной мне жадностью пить воду, которая впервые, кажется, имела вкус — божественный. На половине бутылки я остановилась. С большим трудом!

— Еще будешь?

Я мотнула головой, и Кузьма, забрав бутылку, сам начал пить из неё с не меньшей жадностью, а я, не отдавая себе отчёта, так же жадно следила за ним влажными глазами, понимая, что сама бы после него пить не стала — слишком уж это личное, а мы с ним даже не друзья…

— Ещё хочешь?

Я неистово замотала головой, проклиная себя за такое откровенное разглядывание ходящего ходуном кадыка.

— Просто думаю, как дойду обратно этот километр по такому жуткому солнцепеку.

— А тебе не надо идти этот килОметр прямо сейчас, — Кузьма нарочно сделал ударение на второй слог, чтобы получилось на хорватский манер. — Мы идём в монастырь, как и планировали. Там как раз прохладно будет. Придёшь в себя и домой.

Я смотрела на него снизу вверх и с открытым ртом:

— В монастырь с вином?

— А что? — Кузьма действительно находил это забавным. — Освятим вино заодно. Ну чего ты в самом деле? Релакс. Мы не в России. Здесь все проще.

Кому как! Мне здесь все сложнее!

Глава 20 "Иконки"

— Позвольте поинтересоваться, что туристка из Санкт-Петербурга думает по поводу современной хорватской школы иконописи?

Кузьма скрутил бумажный пакетик из-под съеденной в монастырской оливковой роще булки на манер микрофона и сунул мне под нос, когда я с выпученными глазами сидела на скамье перед алтарем. Иконы в нем походили больше на картины итальянского Возрождения, виденные мною в "Эрмитаже", чем на лики святых, к которым люди приходят со своими горестями и печалями. В музей церковь превращали еще и идеально выбеленные стены, и лепные ниши для обрамленных в золотые рамы картин. Они напоминавшие портики античных храмов. И, в довершение всего, во всю длину шел подоконник, чтобы вазочку с "цветуечками" для Бога на него поставить.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я совсем не была готова найти подобное в здании из серого кирпича, с одинокой колокольней, остроконечной крышей напоминавшей башню сказочного замка, а шпилем — флюгер, на котором крест очень хотелось заменить фигуркой хотя бы золотого петушка.

Внутри, кроме солнечного света, не было никого, и я ходила вдоль стен, точно по музею — и здесь было на что смотреть! Или чему удивиться и начать искать хоть какие-то объяснения увиденному. Только пояснений спросить-то было не у кого! Остаться один на один с картинами церковной тематики и новоиспеченным в местной пекарне репортером оказалось для меня задачей непосильной:

— Отстань, а? — сказала я, отводя от носа пакет-микрофон.

Церковь и так превратили в музей, но будет еще большим грехом, если ее превратит в цирк своими дурацкими шуточками скучающий в деревне и в моем обществе богатый мальчик.

Кузька убрал руку, но не себя — себя он поставил передо мной, вернее, развернул на скамейке к себе. И взглянул в глаза так внимательно, точно решил поиграть со мной в гляделки.

— Мы что, даже картины обсудить не можем?

Могли бы, если бы его глаза в тот момент не горели как лампа на допросе у следователя. Я аж зажмурилась и снова почувствовала слабость. Голова не кружилась, просто меня бросало то в жар, то в холод.

Обсуждать что-то? С ним? Чтобы собственноручно расписаться каким-нибудь суждением в своей полной глупости? Может, он подобное видел и не раз. Это я всю жизнь фланировала между позолотой Никольского Собора и деревянными стенами деревенской часовенки около дачи! Да и то в пору экзаменов, хотя учить конспект тоже пробовала.

— Послушай, Кузь, я не знаю, что тут обсуждать, — сказала я тихо, хотя говорить тихо в церкви со сводчатыми потолками, конечно же, нереально. Хорошо, что мы были одни, и хорошо, что мы говорили по-русски.

— Я как бы вопрос задал, нет?

— И что? — я вдруг почувствовала, как от внутреннего напряжения под коленкой у меня задрожала жилка. — Я ничего не думаю про хорватскую школу живописи. Я про нее ничего не знаю. Ты знаешь? Так я тебя послушаю с превеликим удовольствием!

Попыталась увильнуть я от прямого ответа, хотя радоваться заранее не стала: овцы целы и волки сыты — это, кажется, не про нас с Тихоновым!

— Я тоже ничего о ней не знаю и, признаться, не хочу знать. Я вообще к искусству отношусь так же, как и к вину — нравится, не нравится, и мне плевать, что плетут там искусствоведы или сомелье. Я потребитель — не больше и не меньше. Я хочу получать эмоции. Положительные. Отрицательные и так меня найдут. И я иду в церковь за спокойствием, помедитировать, можно сказать, а тут, блин, я вижу то, что заставляет меня думать не о своём внутреннем мире, а о внешнем. Я начинаю задавать себе посторонние вопросы, на кой-они эту хрень сюда повесили? Ну?

— Мне тоже такое убранство церкви не нравится.

— Ну?

— Что? — действительно не поняла я, что ещё ему от меня надо.

— Блин, Дашка, у тебя что, с оперативной памятью проблемы? Я спросил, какого черта они сюда эту фигню повесили?

Я пожала плечами. Он явно знает ответ и просто тянет время, чтобы продемонстрировать своё превосходство. Отлично. Я что, против? Да мне плевать!

— Не знаю, — пожала я плечами и улыбнулась так, как заканчивают умные разговоры глупые красивые девочки.

Я не настолько глупа и не настолько красива, чтобы одним взмахом ресниц подействовать на самодовольного мажора, поэтому я добавила:

— А сам-то ты как думаешь?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Подействовало безотказно. Он закусил губу, изобразив на лице эмоции роденовского мыслителя! Наверное, я все-таки что-то в парнях да смыслю!

— Как тебе сказать… — и он ближе придвинулся ко мне. — Напомню, что мне это не нравится, — и даже защёлкал пальцами перед моим лицом, смазав с него улыбку. — Но я допускаю, что ничерта не понимаю ни в искусстве как таковом, ни, уж тем более, в современной церкви. Может, это такая вот попытка — не греческие фрески восстанавливать или пытаться научиться писать лики, как в старину писали в Византии, а сказать новое слово в… Ну, скажем, в иконописи. Это же как у Энди Вархола. Ведь правда?