Жизнь. Книга 3. А земля пребывает вовеки - Нина Федорова

обернувшись. – Не для твоего зада! (Увы, всегда благообразная Мавра Кондратьевна тут употребила более грубое слово!)

– Повтори, мерзавка, что ты сказала!

Мавра повторила:

– Не для твоего голого зада! Ты сама-то видела свой зад? Стульев мне жалко! Сняла бы ты фотографию и сама б посмотрела.

Полина сделала шаг вперёд. Увлечённая своим негодованием, Мавра не испугалась:

– Шагай, ну шагай! Ноги твои коротки!

Эти слова, отметившие самую удивительную подробность грустной анатомии Полины, явились последней каплей. Полина задыхалась. Она открыла рот. Два ряда мелких – не зубов, а острых зубчиков, попеременно то жёлтых, то тёмно-бурых, – лязгнули.

Но Мавра, торжествуя победу, не замечала опасности. По своему обычаю, она пробовала поставить весь эпизод на высший духовно-религиозный план. Она изрекла:

– Змея и аспид! Потомок змеи, искусившей праотца, невинного Адама! Ползи вон, ползи на брюхе твоём из нашего христианского сада. Тут Адамов для тебя нету, не рассчитывай!

И широким жестом обращаясь ко всей группе, прибавила:

– Вон ползите, пресмыкающие! Да воскреснет Бог! Ползите! Сатана уготовал вам свой сад!

Веря в то, что она говорила, Мавра по-своему была величественна и страшна.

– Ха! – вдруг воскликнула одна из членов ячейки. – Это я-то змея? Это я-то змея? Это меня ты называешь? Дай-ка я глаза твои выцарапаю за это!

Заволновались и другие её товарки:

– Да прибить её тут же на месте! Чего смотреть! Нынче свобода! Ну-ка!

Но Полина остановила их грозным окриком и величественным жестом:

– Стойте! Мы её судом! Революционным трибуналом! От нас не уйдёт!

И тем же тоном, оборотясь к Мавре, произнесла зловеще:

– Иди на кухню! Твоё счастье: я сейчас занята. Только помни: я ещё займусь тобою. Жди. Не пытайся: никуда не уйдёшь, никуда не спрячешься. Ты у меня повисишь на перекладине. Иди! – Это последнее слово она произнесла тоном спокойным и страшным. – Иди, но не радуйся!

В каждом звуке была полная уверенность в себе, в своём могуществе. И содрогнулось сердце бедной кухарки. Закрыв лицо руками, спотыкаясь, всхлипывая, она кинулась прочь, всё ещё слыша: «Ты у меня повисишь на перекладине!»

С тех пор она уже не знала покоя. Она не спала ночей. Ей рисовались страшные картины её собственной казни. Она не ожидала пощады и готовилась «принять мученический венец».

Она боялась выйти из кухни. Двери держала на засове. Она взяла привычку плакать, вернее, как-то жалобно скулить по вечерам, начиная с момента, когда из гостиной доносились приглушённые звуки фуг Баха. Скуля, она причитала, вспоминая детство, деревню, привольную жизнь в «Усладе» и покойного барина-генерала, кто был всему дому «помощник и покровитель». Нет его, и она жалобно пела: «Позарастали стёжки-дорожки там, где гуляли милого ножки». Нет его – и вот тёмною, страшною ночью придут, возьмут и уведут её на пытки и смерть.

Каждый раз, как Глаша возвращалась из города, она с надеждой расспрашивала, не слыхать ли чего о Полине: в городе она? не случилось ли с ней чего? не заболела ли опасно? Увы! Полина благоденствовала.

Глава VII

Как-то раз утром Глаша пришла с газетой и рассказами. За газетой она ходила в город, на дом их давно уже не доставляли. Мила и Анна Валериановна молча пили кофе. Ночью вернулся Димитрий. Он отсутствовал четыре дня, и эти дни были мучением для Головиных в «Усладе». Теперь он спал наверху, а мать с молитвой и вязаньем сидела у двери. Казалось, наступили минуты покоя. К счастью, и Попов был «в отъезде по государственному делу на недельку».

Утомлённые волнениями, и Мила и Анна Валериановна слушали Глашу рассеянно. Вдруг она произнесла имя Варвары Бублик: идёт на город с целой армией, порядок, опять новый, у нас наводить и всем войском править.

В сердце тёти загорелась надежда: Варвара Бублик! Не тут ли спасение? По словам Глаши, Варвара теперь на весь край «главный человек».

– Варвара командует армией? – изумилась Мила. – Но как же это возможно? Она женщина.

– Я бы ничему не удивилась в отношении Варвары, – заметила тётя. – Она о с о б е н н а я женщина. Так она командует?

– Ей-богу, командует! Теперь женщина ничего не значит, – старалась объяснить Глаша, – ещё хуже, чем мужчина.

Тех, что идут теперь на город, зовут «большевиками». Они страшные, хуже теперешной власти. (Тётя Анна Валериановна только вздохнула!)

– Они не могут быть хуже, – заметила Мила. – Это уже невозможно. А Варя Бублик, конечно, придёт к нам. Она нам поможет, например совсем запретит Попову нас беспокоить.

Глаша была отпущена. Мила взялась за газету (теперь они читала газеты). Анна Валериановна молча пила чай.

– Слушайте, тётя! Новости! – И Мила начала читать вслух: – «Комиссаром для края и города назначается наш политический друг и товарищ, геройски самоотверженно боровшийся с царским режимом, проведший долгие годы на каторге, в Сибири. Просим граждан обращаться к нему, в его канцелярию по всем делам государственного и общественного порядка начиная с сегодняшнего дня. Товарищ Андрей Гордеев принимает ежедневно в здании бывшей Городской думы… По личным делам просят не беспокоить».

Здесь Мила услыхала странный звук: тётя Анна Валериановна как-то приглушённо вскрикнула. Маленькая серебряная ложечка выпала из её рук и, ударив по фарфоровой чашечке, отбила край. Кофе разливался по блюдечку, по скатерти, на паркет пола. А тётя сидела неподвижно, глаза её были полузакрыты. Казалось, она не дышала.

Головины, как правило, не роняли вещей, не разливали кофе. С детства их манеры были безукоризненны. То, что случилось, и то, что кофе разлился, а тётя сидела неподвижно, равнялось событию. Изумлённая Мила тоже сидела неподвижно, глядя на тётю.

– Дай мне газету, – сказала наконец Анна Валериановна тихо, но совершенно чужим голосом.

Взяв газету, она смотрела на неё, не читая. Затем поднялась и пошла из гостиной. Выходя, она наступила ногою на лужицу кофе и не заметила этого. На паркете остался мокрый след её ноги.

«Боже, что с нею? – в страхе думала Мила. – Что случилось? Что могло случиться? Дима спит наверху… мама здорова… Что-нибудь о Борисе? Или тётя вдруг заболела? Господи, Господи, что ещё угрожает нам?»

Прошло несколько минут. Тишина.

Встревоженная Мила решила пойти к тёте. Когда она проходила мимо матери, сидевшей у двери на страже, генеральша молча посмотрела на неё и продолжала распускать своё вязанье.

«Боже, на что мы все похожи! – думала Мила. – Пошли, Господи, пошли, чтоб больше ничего не случилось».

Дверь в комнату тёти была закрыта. Мила боялась стучать, чтобы не разбудить, не встревожить Димитрия, спавшего в комнате рядом… Она прислонилась к двери, прислушиваясь.

Между тем, уйдя к себе, закрыв дверь за собою, Анна Валериановна прочла объявление на первой странице газеты и затем, закрыв глаза, стояла совершенно неподвижно. Текли секунды, текли минуты, она не открывала глаз и не двигалась… Казалось, кровь и жизнь навсегда покинули её. Тёмные тени легли на её лицо. В ней ничто не казалось живым. И Мила стояла