Жизнь. Книга 3. А земля пребывает вовеки - Нина Федорова

Да и правду надо сказать, показал он большую силу характера всем своим поведением на суде.

– И только?

– То есть как – и только?

– Я хочу спросить…

Сердце Милы билось так сильно, что от его ударов она опускалась, как-то оседая, почти теряя сознание. Она хотела встать, выпрямиться, вздохнуть глубоко, но недоставало силы. Она пробовала отодвинуться и почти упала на другую сторону дивана. Но надо было узнать всё, и теперь же. Медленно она выговорила:

– Разве не было других поводов?.. Тут шли слухи… был роман между ним и Сашею Линдер…

– Вздор, конечно. Никакого романа не было. Но знаешь, чем-то этот человек был всем нам чужд. Я его терпеть не мог почему-то.

– Не говори… Дима, не говори так… Он был моим женихом… когда-то, – произнесла Мила. Голос её всё падал, и слово «жених» было скорее угадано, нежели услышано братом.

– О, Мила, прости! Но как странно, как странно: я совершенно забыл об этом. Я не вспомнил бы сам, пожалуй… Боже, что делается с нами! Как мы живём… чем это всё кончится…

Мила обняла его.

– Не будем, Дима, не станем смущать ничем эти минуты покоя. Если б ты знал, какой мир сейчас в моём сердце! Шумит дождь… Нет, как он шумит! Как хорошо он шумит!

Мила не спала в эту ночь. Когда Димитрий ушёл к себе и все остальные давно спали, она всё оставалась на балконе.

Она узнала! Конечно, это не было счастьем. То, что она узнала, было радостью только, но радостью бескрайней, без границ: она была любима Жоржем, и Жорж был героем. Он всё принёс в жертву тому, что считал делом чести. Так и надо. Так и должно быть. Именно теперь, когда она увидела, сколько вокруг было трусов, лицемеров, предателей, – именно теперь жертва во имя принципа чести восхищала её. Прав ли принцип, нет ли, Жорж всем пожертвовал для него. Герой! Она недаром его любила! Он стоил и любви её, и её страданий…

Буря давно промчалась, и ветер улёгся, и дождь падал редкими каплями, а она, прижавшись к колонне, всё стояла на балконе. Она не могла уйти с места, где испытала такую радость.

Яркая луна, словно наспех выпрыгнув из-под края быстро бегущей тучи, вдруг осияла свежий, душистый, только что омытый мир. Мила всё стояла на балконе. Серебристые пятна лунного света, словно резвясь, перемещались по стенам и полу балкона. Глядя на них, Мила думала: «Теперь уже во всё я способна поверить – и в то, что он жив, что вернётся, что встретимся… Где препятствия? Их нет. Всё, всё возможно».

Скрылась луна. Начинался рассвет. Взошло солнце.

Мила спустилась в сад. Всё сияло росой, всё блистало каплями дождя. Она зажмурила глаза: «Я ещё никогда не видела мира в таком сиянии. Боже мой, какое лучезарное утро!»

Она пошла в парк. У ствола старого дерева белела группа маленьких белых грибков. «Какие милые! Их не было здесь вчера! Когда человек печален, кажется, что мир мёртв. А жизнь ведь в нём идёт беспрестанно!»

Грибки казались ей милыми и драгоценными. «Боже! Как я всему радуюсь!»

Глава VI

«Услада» опускалась, неуклонно теряя своё великолепие и свою аристократическую обособленность. Давно уже не было в ней ни лошадей, ни собак, ни птиц. Оранжереи стояли пусты, зияли их выбитые окна, и последние цветы и кусты роз были вырваны с корнем Полиной для празднеств. Ни весной, ни зимой никто не убирал парка, не очищал дорожек в саду. Клумбы потеряли форму, были затоптаны «революционными группировками», приходившими в усадьбу на пикники. Кто-то рубил по ночам деревья в парке, и Головины не выходили на звук топора.

– Ничего. Рубят где-то далеко. Они не войдут в дом.

Иные стволы так и оставались лежать, преграждая тропинки. Мавра Кондратьевна звала Глашу, и они уходили с пилой, запасая дров для себя. По временам гул стоял в парке – чей-то праздник: то Полина с клубом, то Оливко с комитетом, то учитель Свинопасов, окружённый молодёжью. Головины опускали шторы, ходили на цыпочках, говорили шёпотом: только бы не привлечь внимания тех людей.

Вдруг раздавались весёлые крики, детские голоса. Ученики городских школ приходили с лопатами для наглядного урока ботаники. Они выкапывали, что могли, из сада, и каждый уносил с собою своё растение, чтобы посадить его где-то в другом месте.

Оливко произносил речи только с парадного крыльца «Услады», живописно опираясь о мраморную колонну, и фотограф, уже стоя на улице, делал снимки. Уличные мальчишки, организованные в особую группу, весело и метко целясь, давно разбили матовые фонари у входа в дом и в сад. Моисей Круглик, окружённый всеми библиотекарями города, показал тёте Анне Валериановне мандат, подписанный им самим, и объявил, что книги будут изъяты из «Услады» и распределены, сообразно их содержанию, по школам и библиотекам города. На молчание Анны Валериановны он рассеянно сказал «спасибо» и удалился. Вывоз книг занял два дня.

Но чаще других появлялась Полина. Её изобретательности не предвиделось конца. Своей энергией она гипнотизировала дотоле спокойных и нормальных женщин, и микроб возбуждения овладевал ими. Группы «Освобождение женщин от цепей!», «Ближе к природе!», «Женщина, следуй инстинкту!» – все побывали в садах «Услады». Новая ветвь последней группы – «Долой стыд!» (подразумевался стыд «буржуазный»!) – как-то раз появилась в саду и уселась там на траве. Земля оказалась сырой. Полина громко крикнула в окно кухни, приказывая Мавре Кондратьевне принести плетёные стулья и диванные подушки.

– Поворачивайся! Мне – кресло на выгнутых ножках!

Не привыкшая, чтоб на неё кричали (поворачивайся!!!), Мавра Кондратьевна всё же смолчала. Вынеся первые два стула на лужайку, она остановилась в изумлении: женщины («Ближе к природе!») были почти голые. В жизни своей не слыхав о нудизме, Мавра ахнула и плюнула:

– Да кто ж вас раздел догола?!

– Рот зажми, деревенская дура! – крикнула Полина. – Стулья неси! Не задерживай митинг, ворона!

Мавра перевела взор на Полину и, увидев, как-то даже присев, жалобно ахнула. Восклицание её не было ни надуманным, ни театральным. Наивный, детский испуг был в её голосе, и на это Полина разгневалась непомерно.

– Стулья неси!

Но Мавра Кондратьевна позабыла о стульях.

– Да какой же ты урод, голая! Терпенья нету!

Кто-то из женщин – помоложе – хихикнул. Полина была очень сурова во всём, что касалось революционной дисциплины. Отметив для себя, кто хихикнул, и сделав вид, что не обратила внимания на последний выпад кухарки, она, переменив тон, крикнула:

– Стулья! И поскорее! Земля сыра. Ну-ка!

Но одетой в несколько юбок Мавре презренной казалась в каком-то кусочке штанишек Полина. Бросив стулья и подбоченясь, она прикрикнула:

– Сырая земля, говоришь! Бог Саваоф посылает росу на землю. Не дам стульев! – И подхватив стулья, она повернула обратно. Гнев и презрение кипели в ней.

– Это головинские стулья! – крикнула она, не утерпев и