Со щитом и на щите - Анатолий Димаров

Вот что может сотворить настоящая поэзия.

После этого каждый урок, будь то украинская литература или язык, начинался с одного и того же.

— Мария Федоровна, почитайте нам немножко стихи, — заводил кто-нибудь.

И весь класс дружно подхватывал:

— Почитайте, Мария Федоровна!

И не было случая, чтобы Мария Федоровна отказалась. Ее лицо сразу теплело, она снимала пенсне, дышала на стекла и протирала их, седые букли старомодной прически трогательно дрожали, а нас охватывало праздничное настроение, наполненное чем-то необычным, небудничным, что таилось в наших душах и пробуждалось под магическим воздействием стихов.

А еще нам нравились уроки физкультуры. Во-первых, к ним не надо было готовиться; во-вторых, они всегда проходили в спортивном зале или во дворе; в-третьих, физкультура была тесно связана с воинской службой. А в школе не было, пожалуй, ни одного парня, который не мечтал бы увидеть себя в военной форме.

То были годы массового призыва комсомольской молодежи в военные училища, годы Испании, Хасана, Халхин-Гола, а затем — освобождения Западной Украины и Западной Белоруссии. Мы восторженно следили за героическими действиями наших войск, жалели, что на два-три года позднее родились и поэтому лишились возможности принять участие во всех этих сражениях. Ведь так невероятно интересно было наблюдать на киноэкранах за боевыми действиями наших танков и самолетов, за стремительными атаками нашей героической пехоты, что всегда завершались блестящими разгромами врага. Мы смотрели эти фильмы по два-три раза — сколько позволяли наши финансовые возможности, выходили с тех сеансов в военном чаду, и — боже ж мой! — каким серым, невыразительным по сравнению с теми кинобаталиями казалось наше школьное житье!

Мы любили уроки физкультуры и потому, что обучались на них шагать в строю и дружно кричать «ура!», изучали винтовку и пулемет, ходили на пункт военной подготовки, где стреляли по мишеням из мелкокалиберок. И не просто стреляли, а стремились выбить побольше очков, чтобы украсить свою грудь значком «Ворошиловский стрелок».

Особой популярностью в то время пользовалась среди учеников тренировка с гранатами. Начитавшись про «карманную артиллерию», мы старались швырнуть гранату так, чтобы она упала как можно дальше. И не только зашвырнуть, а еще и попасть в небольшой окопчик, в котором затаился невидимый самурай. Для этого надо было разогнаться и на бегу перед отчетливо проведенной линией метнуть гранату.

Среди нас были такие мастера, которые если не с первого, то со второго раза обязательно попадали в окопчик.

Мне же долго никак не удавалось достигнуть успеха. Граната, не долетев до цели, бухалась метров на десять — пятнадцать ближе. Как я ни разбегался, как ни размахивался, как ни напрягал мускулы, мне так и не удавалось попасть в самурая. И это на глазах всего класса, в том числе Нины!..

Так вот, я решил, чего бы это ни стоило, научиться бросать гранату.

Нашел тяжелое дубовое полено и два дня мастерил из него гранату. Пришлось немало похлопотать, потому что дерево оказалось прочным, как железо, а я, кроме перочинного ножа, другого инструмента не имел. Но вот граната готова. Федька, взвесив ее на ладони, сказал, что он тоже пойдет со мною. Я не возражал: вдвоем всегда веселее, к тому же тогда не придется раз за разом бегать за гранатой.

Выходим вместе со двора. Теперь надо найти подходящее место, чтобы граната не улетела на чужую усадьбу, упаси бог, не потерялась бы. Федька остановился у самой последней хаты и сказал, что бросать будем здесь.

Перед нами просторный выгон, тут есть где разбежаться и размахнуться. За нашими спинами крайняя хата, в ней сквозь большое окно видно женщину. Она просеивает в сите муку и все время поглядывает на нас. Ей, должно быть, тоже интересно, как мы будем бросать гранату.

Федька берет гранату первым.

— Ты стой на месте, — говорит мне, а сам отходит подальше, громко считая шаги: — Двадцать… тридцать… сорок…

— Докинешь? — кричу ему.

— Докину!

Федька почему-то закатывает правый рукав, примеривается, как половчее взять гранату, а женщина начинает стучать в окно и пытается что-то жестами передать мне. Ага, я, наверное, заслоняю Федьку, и ей ничего не видно. Ну что ж, могу и в сторону немного отойти.

Федька в это время разгоняется, подпрыгивает, как жеребец, и швыряет гранату…

Он таки ее докинул: прямехонько в окно влепил. Звякнуло, рассыпаясь, стекло, граната влетела внутрь, разорвалась истошным женским воплем. Не успели мы опомниться, как из хаты вылетела разъяренная баба: вся в муке, будто привидение, с толстой скалкой в руках. И такой она показалась нам страшной, что куда там тем самураям. Мы от нее улепетывали так, что аж пятки горели.

Добравшись домой, больше всего я сожалел о гранате. Два дня провозиться и ни разу не бросить!

О том, как Амур пытался пронзить мое сердце, да только стрелы погнул

С этой историей у меня связаны самые горькие воспоминания, наибольший мой позор. Много времени минуло с той поры, казалось, пора бы и забыть, но, как только вспомню тот урок, от стыда сгораю.

А виновата во всем ручка, обыкновенная ученическая ручка, с одной стороны которой перо, с другой — карандаш. Она имела никем еще не исследованную особенность всасывать в себя чернила, а потом незаметно выпускать их на пальцы, так что наши руки были всегда в синих пятнах, а часто и нос, и щеки, и подбородок.

Но зато те ручки были безотказны, перья у них никогда не тупились, карандаши не ломались, мы их с удовольствием покупали, носили в портфелях, в книжках, в карманах — кому где вздумается.

А еще из них было очень удобно стрелять. Бумажными, хорошо разжеванными пульками. Заложишь такую пульку в трубочку от ручки, зажмешь в губах тот конец, где сидит пулька, потом прицелишься и — пфу! — что есть силы в трубку. И твоя пулька, глядишь, у кого-то на лбу или на затылке. Это зависит от того, куда ты целился.

Лучше всего стрелять во время урока, когда «мишень» сидит более или менее неподвижно. Так вот и я, дождавшись, когда учитель истории повернулся в сторону, зарядил свою ручку загодя приготовленной пулькой, прицелился и выстрелил — прямо в щеку Василю.

Тот сразу же догадался, кто в него выстрелил, и, стоило учителю обратиться к доске, я получаю пульку в ухо.

Ах, ты так! Ну, я сейчас тебе!

Не сводя глаз с учителя, готовлю очередную пульку.

— Что это вы все время жуете? — интересуется учитель.

Отвечаю, что ничего и не думал жевать.

Он отворачивается, и я, быстренько прицелившись, стреляю в Василя.

И как это он заметил? Совсем ведь в другую сторону смотрел!

— Если вам не интересно, можете выйти из класса…

Конечно, я и не подумал это сделать. Еще чего: выйти в коридор, где тебя сразу же поймает директор!

Прилежно кладу ручку на парту, внимательно слушаю учителя.

Хлясь!..

Ответ Василя. Снова в самое ухо попал. А учитель, видите ли, ничего не увидел. Меня так сразу заметил…

Вот он снова отворачивается в другую сторону, и я, не теряя его ни на минуту из поля зрения, выдираю листок бумаги, начинаю жевать. Потом опасливо и осторожно беру ручку, заряжаю пулькою и, скосив один глаз на учителя, быстро подношу трубку к губам…

Не иначе учитель тоже искоса пас меня. Так как, не успел я выстрелить, он прервал свой рассказ, открыл классный журнал и туда сердито что-то записал.

— «Плохо»… Тебе за поведение «плохо», — шепчет Мишка, который сидит к столу ближе меня.

Я и без него знаю, что никак не «отлично». Явственно представляю, как директор меня вызывает, как песочит на классных, а то и на общешкольных собраниях, как посылает маме записку, и жить мне совсем не хочется.

К тому же совсем недавно я был «в гостях» у директора. Он меня сурово предупредил, что ему уже надоели свидания со мною (будто я к ним стремился!). Еще одна жалоба, и нам придется навсегда расстаться.

Это предостережение меня напугало больше всего.

Конечно, я бы от этого никак не помер, так как пылкой любви к директору не испытывал, но беда заключалась в том, что пришлось бы распрощаться не только с ним, но и со школой. Куда же я тогда денусь? И что будет с мамой?

Мишка, что сидит рядом, тоже за меня переживает, шепчет, что как только историк выйдет из класса, я должен сразу же его догнать и упросить вычеркнуть из журнала эту никому не нужную отметку. В ответ я киваю головой: согласен, дескать, все что угодно сделать, лишь бы остаться в школе.

Поэтому, как только прозвенел звонок, бросаюсь вслед за учителем:

— Михаил Платонович! Михаил Платонович!

Историк останавливается. Он очень высокий, на меня глядит сверху вниз, и стекла его очков строго и неприязненно поблескивают.

— Слушаю вас!

— Я больше не буду, Михаил Платонович… Я нечаянно, Михаил Платонович…