Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер

Следует отметить, что первыми горький вкус этой новой ксенофобии и похвальбы ощутили на себе европейские беженцы, в особенности изгнанные из России. В новом политическом климате, установившемся после войны, люди без гражданства оказались наиболее уязвимыми, на всем континенте у них не имелось посольств, представительств, прав, а государства нашли способ управлять этой растущей массой неприкаянных главным образом с помощью силы и полицейского произвола. Лишенные гражданства жили в постоянном страхе депортации; единственное, что мешало выслать их сразу, – отсутствие другой страны, готовой их принять. С тех пор как политические права оказались нерасторжимо связаны с гражданством и национальностью, бездомные русские сделались в определенном смысле первыми подданными тоталитарных режимов – еще до становления этих режимов. В таком климате Трубецкой написал первое политическое сочинение, сокрушительный разгром европейских притязаний на универсализм и прогресс под названием «Европа и человечество». Это уже подступы к евразийскому движению, которое он вместе с тремя соратниками основал годом позже. В глазах Трубецкого большевистская революция и стремительная дезинтеграция России свидетельствовали о том, что начатая Петром I европеизация подорвала силы страны и что Европа («романо-германская цивилизация») не заслуживает того авторитета, который она себе присвоила. В предисловии к этому трактату он писал:

Великая война, а особенно последовавший за нею «мир», который и до сих пор приходится писать в кавычках, поколебали веру в «цивилизованное человечество» и раскрыли глаза многим. Мы, русские, конечно, находимся в особом положении. Мы были свидетелями того, как внезапно рухнуло то, что мы называли Русскою культурой. Многих из нас поразила та быстрота и легкость, с которой это совершилось, и многие задумались над причинами этого явления.

Разочарование в Европе становится вполне понятным внутри контекста, личной ситуации Трубецкого, бездомного беженца, но он продолжал известную традицию множества русских писателей, которые с удовольствием общались на европейских языках, пили европейские вина и отдыхали в Европе, однако неустанно порицали рабское подражание Западу и рвались освободить от него свою страну. Более всего Трубецкой оказался в долгу у Николая Данилевского: и само название опубликованной в 1869 году книги «Россия и Европа», и многие идеи Данилевского явственно отзываются в этом сочинении Трубецкого.

Данилевский, твердолобый российский империалист, был малоизвестным знатоком рыболовства и столь же малоизвестным автором политических сочинений – яростная атака на европейскую культуру осталась самым заметным из его трудов. Его перо сочится презрительным смехом, когда он обрушивается на русскую интеллигенцию, послушно и поспешно перенимающую очередные интеллектуальные моды парижских и лондонских салонов. По его мнению, русские давно бы утвердили себя в политическом смысле, если бы не усвоили подсунутую им Европой мысль, будто сильная конфронтационная политика по отношению к Западу является аморальной, узконационалистической, антигуманной. Европа возомнила себя вершиной человеческой цивилизации и пытается всем навязать такое представление об истории.

Будем по отношению к Трубецкому справедливы: «Европа и человечество» отнюдь не представляла собой прямой плагиат идей Данилевского, и все же молодой князь, не цитировавший и даже не упоминавший этого автора, несомненно оказался под сильным влиянием панславистов, которое сказалось даже в выборе терминологии: европейскую цивилизацию Трубецкой именует «романо-германской», заимствуя ключевой термин у Данилевского, который называл ее «германороманской».

Подобно Данилевскому, Трубецкой бранил русскую интеллигенцию за неколебимую веру в превосходство иностранных идей и культурных норм над отечественными: «…романогерманцы были всегда столь наивно уверены в том, что только они «люди», что называли себя «человечеством», свою культуру – «общечеловеческой цивилизацией» и, наконец, свой шовинизм – «космополитизмом»». Лестница эволюции человечества иллюзорна, рассуждает Трубецкой, а реальность заключается в том, что иностранная культура никогда не может быть правильно ассимилирована: «…стремление к полной европеизации сулит всем не-романогерманским народам самую жалкую и трагическую участь».

«Европа и человечество» обращает на себя внимание ясностью стиля и эрудированностью, это выделяет ее среди современной политической пропаганды, изрыгавшейся всеми группировками беженцев. Воспроизведенная Трубецким позиция Данилевского едва ли нашла бы заинтересованную аудиторию в век Стюарта Милля и Тургенева, когда престиж европейской культуры находился на пике, но к 1920 году потрясенные русские изгнанники с большей охотой принимали набиравшую популярность доктрину об упадке Запада. А на этом сочинении стояла к тому же знаменитая фамилия Трубецкого, все еще многое значившая в глазах русских читателей, и хотя продавалась книга не так уж успешно, зато ее отрецензировали многие заметные журналы. Среди рецензентов оказался и Петр Савицкий, добравшийся до Софии одновременно с Трубецким. Савицкий сотрудничал с популярным либеральным журналом «Русская мысль». В рецензии на «Европу и человечество» он развивал некоторые идеи Трубецкого и добавил кое-какие свои («культурная эмансипация России-Евразии от евроцентрического эготизма»).

Савицкий, как и Трубецкой, был аристократом, хотя и не столь голубых кровей. Его семья владела поместьем Савщино в Черниговской губернии, которая в ту пору входила в состав Российской империи. Имелся также сахарный завод. Отец Савицкого возглавлял земство. Если Трубецкие принадлежали к придворной аристократии и ближайшему окружению царя, то Савицкие были всего лишь дворянами-землевладельцами.

Петр Савицкий, родившийся в 1895 году, рано проявил интерес к географии и почвоведению. Он поступил в Политехнический институт в Санкт-Петербурге и там попал под влияние замечательного преподавателя и политического деятеля Петра Струве, а вскоре стал его любимым учеником. Когда власть захватили большевики, Струве и Савицкий ушли к белым, к генералу Врангелю, который сумел удержаться в Крыму, и Струве некоторое время занимал должность министра иностранных дел (Савицкий был его заместителем), пока сформированное белыми Временное правительство не рухнуло, а Савицкому и его наставнику не пришлось бежать в Софию.

Струве представлял старый порядок, Савицкий – авангард, часть которого уже пришла к мнению, что России нужно смотреть вперед и не оглядываться на прошлое. Большевистская революция была состоявшимся фактом, и нелепо было притворяться, будто это не так, будто ничего не случилось. Савицкого, очевидно, восхищали некоторые достижения большевиков: если не коммунизм как таковой, то способность быстро консолидировать власть и «защитить Россию от иностранного вмешательства», как он формулировал. Об этом он написал своему наставнику Струве в конце 1921 года, вызвав тем самым окончательный с ним разрыв и объединив усилия с Трубецким в формировании «евразийства».

Этим письмом была обозначена новая линия мысли в среде молодых эмигрантов. Прежде всего Савицкий заявляет, что большевистская революция стала поворотным моментом в истории России. Ее необходимо признать и усвоить урок: «Изменение экономической политики большевизма – условие для выживания России. Сохранение его политического аппарата – условие для силы страны». Но Струве по-прежнему осуждал большевизм как событие противозаконное и случайное» и начал уже подозревать Савицкого в симпатиях к большевизму. Это и вызвало жестокую ссору между ними, но к тому времени Савицкий успел познакомиться с Трубецким и обрести небольшую, но быстро растущую группу единомышленников.

В 1920 году, прочитав рецензию на «Европу и человечество», Трубецкой связался с Савицким, а также сделал своим союзником Петра Сувчинского, музыкального критика и потомка украинских аристократов, друга Стравинского и Прокофьева, а главное – владельца типографии. Сувчинский опубликовал «Европу и человечество», и вместе с отцом Георгием Флоровским, православным священником, который также поселился в Софии, этот квартет издал потрясающую книгу статей под общим заголовком «Исход к Востоку». «Исход», наполовину академический труд, наполовину апокалиптический, стал основополагающим документом евразийского движения, облек его в ту же религиозную символику, то же эсхатологическое осмысление, какому были привержены Блок и Белый. «Есть страшные времена, ужасные эпохи, как апокалипсические видения, времена великих сбываний Тайны, страшные и благословенные», – писал Сувчинский[67]. Тот самый уникальный русский дух, который и привел большевиков к власти, – невероятная способность и к творчеству, и к разрушению – был выпущен на волю и не желал угомониться. Теперь требовалось направить эту грозную энергию в созидательное русло. «Россия – в грехе и безбожии, Россия – в мерзости и паскудстве. Но Россия – в искании и борении, во взыскании града нездешнего», – утверждал Савицкий. Гражданская война очистила Россию от былого, пробудила от летаргии, высвободила ее жизненную энергию и ответила на вопрос, кто такие «мы». Написанное всеми четырьмя авторами предисловие гласило: «Русские люди и люди народов «Российского мира» суть ни европейцы, ни азиаты. Сливаясь с родною и окружающей нас стихией культуры и жизни, мы не стыдимся признать себя – евразийцами». Так внутри сугубо интеллектуальной среды зародилось совершенно оригинальное восприятие большевизма. Все остальные крупные эмигрантские группировки провозглашали решительное неприятие революции и жаждали повернуть обратно стрелки исторических часов – кто вернуться к 1861 году, кто в эпоху до воцарения Николая II, кто до февраля 1917-го, когда Николай отрекся, иные выбирали разные точки между февралем и октябрем 1917-го, короткий период, когда Россией управляло либеральное, хотя и плохо организованное Временное правительство. Одни только евразийцы заняли нейтральную позицию по отношению к революции, которую они сочли незавершенной «евразийской революцией» против Запада. Хотя революция достигла поистине библейских масштабов кровопролития и жестокости, евразийцы различали в событиях 1917 года и далее религиозные, эсхатологические отголоски и катастрофическую кульминацию двухвековой вестернизации интеллектуальной истории России, а также искупление этой истории. «Исход» представлял собой псевдорелигиозное смешение рационального мышления и мифа, стали и сентиментальности, чем весьма напоминал другие тоталитаристские сочинения того десятилетия. Собственно, до цели насилия, кровопролития и смуты авторы не добирались, но придавали ей расплывчато-теологический смысл. Война, революция и диктатура воспринимались не как средство достижения какой-то цели, но как переход в новое экзистенциальное состояние, к «концу времен», за которым наступит царство Божие на земле. Оригинальным было обращение к «Востоку». Этот «Восток» у Трубецкого и его собратьев по эмиграции был явным продолжением русского Серебряного века, чувствовалось влияние символистов, в особенности Блока, который в 1918 году написал «Скифов», пророча яростное противостояние России и Европы, изобразив русских как потомков азиатских кочевников: