Фенэтиламины, которые я знал и любил. Часть 1 - Александр Шульгин

Мы поженились вопреки довольно сильным родительским возражениям с обеих сторон. Через год у нас родился сын. Если бы мы последовали старым русским традициям, то нам пришлось бы назвать его Стивенсом Александром. Но мы решили назвать своего первенца в честь моего отца Теодором Александром, а потом как-то прижилось сокращенное имя Тео. Когда спустя несколько лет я работал над своей диссертацией по биохимии, чтобы получить степень доктора философии по этой дисциплине, Элен получила степень бакалавра гуманитарных наук. Она специализировалась на славянских языках. Она очень хорошо знала русский. На самом деле она говорила по-русски гораздо лучше, чем я.

Мне предложили должность химика в Dole Chemical Company, и я принял это предложение. В первые два года я осчастливил руководство компании тем, что предсказал структуру и синтезировал некий инсектицид[13], который затем пошел в коммерческое производство. За это они предоставили мне полную свободу, так что я мог исследовать все, что хотел. Такая награда -заветная мечта любого химика.

А под воздействием своего потрясающего опыта с мескалином я хотел заниматься изучением мира наркотиков, воздействующих на центральную нервную систему. Особый акцент мне хотелось сделать на психоделиках. Я приступил к синтезу различных вариантов молекулы мескалина, но вскоре столкнулся с необычной проблемой. В моем распоряжении не имелось никаких животных (и никогда не будет, согласно моим же принципам), пригодных для испытаний и оценки психоделика. Таким образом, для открытий было необходимо использовать человеческое животное, и по умолчанию я был тем самым животным. Все очень просто: поскольку я разрабатывал новые структуры, которые могли интересно себя вести в области мышления или восприятия, я использовал себя в качестве подопытного кролика, чтобы определить природу этого воздействия. Хотя в компании было несколько сотрудников, осведомленных о моих методах работы, большинство об этом не знало. Мне нужно было обосновать некие научно доказуемые процедуры, которые можно было бы рассматривать, обсуждать и использовать как доказательства, способные, по меньшей мере, ответить на вопрос о том, сколько времени длится воздействие. И это еще легкий вопрос по сравнению с вопросом о том, что делает данный препарат.

Я перелопатил всю небольшую литературу о воздействии ЛСД-подобных наркотиков на лабораторных животных. Мне была нужна какая-нибудь выглядевшая научно инфраструктура для исследований, чтобы, когда директор привел бы в свою компанию посетителей и захотел бы произвести на них впечатление, он мог бы указать на соответствующую лабораторию и гордо сказать нагрянувшим пожарникам: «Здесь проводятся исследования психоделиков!» Самыми популярными в то время лабораторными мелкими видами животных были сиамская бойцовая рыбка и пауки. Как сообщалось, пауки ткали свои сети с ошибками в зависимости от дозировки наркотика. Так измерялась степень интоксикации живого организма ЛСД. А рыбки (они назывались Beta splendens, насколько я помню) были предположительно весьма чувствительны к ЛСД и будто бы делались какими-то странными, когда небольшие дозы этого препарата добавлялись к ним в воду: они плавали назад или вверх тормашками, или делали еще что-нибудь причудливое.

С паутиной я связываться не захотел и выбрал рыбок. После чего я заказал у Van Waters and Roges несколько больших аквариумов, в местном зоомагазине - бойцовских рыбок, а в швейцарском фармацевтическом доме Sadoz - один грамм ЛСД. Все прибыло вовремя, а вместе со всем этим ко мне пожаловал мой дорогой друг Барт из аналитического отдела. Он был осторожным и в высшей степени консервативным джентльменом, но одновременно ему было свойственно самое непринужденное любопытство. Его постоянно очаровывали странности, происходившие в этой «психоделической» лаборатории. Он увидел открытую посылку из Sandoz Labs. В посылке маленький пузырек, а в нем помещалась стеклянная ампула, помеченная «Лизергид, экспериментальное соединение и т. д.». Барт помог мне установить нормальные границы поведения бойцовской рыбки, чтобы можно было заметить аномальные изменения, позволяющие отразить природу наркотика. По сути дела, мой друг стал моим постоянным компаньоном.

Итак, лаборатория, в которой я работал, вскоре стала похожа на большой аквариум. На всех рабочих столах стояли стеклянные колокола. В них пузырился воздух, вырабатываемый аэраторами, и сверкали огни. Мы действовали исключительно по науке: перемещали рыбок то туда, то сюда - из больших резервуаров в мензурки с градуируемым количеством ЛСД в них, в то время как мы с Бартом наблюдали и наблюдали. Мы никогда не замечали, чтобы происходило что-нибудь, хотя бы отдаленно напоминающее воздействие наркотика.

Впрочем, очень скоро стало очевидно, что рост водорослей не был спровоцирован ни рыбками, ни ЛСД, и скоро аквариумы плотно заросли тиной. Возникло предположение, что мелкие улитки могли бы контролировать рост морских водорослей, но не было ничего, что могло бы контролировать улиток. Любому человеку, который проводил бы экскурсию по нашей лаборатории, пришлось бы изрядно пофантазировать, чтобы объяснить, почему для изучения психоделиков используются именно такие процедуры, потому что рыбок невозможно было разглядеть сквозь бурно разросшиеся неконтролируемые водоросли.

Примерно в это же время мне понадобился образец псилоцибина, так что я снова обратился в компанию Sandoz. Через несколько дней Барт заглянул в лабораторию с маленьким пузырьком в руках. В пузырьке находилась стеклянная ампула с этикеткой «Псилоцибин, для экспериментальных целей и т. д.» Прибыл мой грамм. В разных дозах мы кормили им и рыбок, и водоросли, и улиток, но псилоцибин не действовал на них, как и ЛСД.

Однажды утром двумя неделями позже я прихватил с собой крошечный пузырек и отнес его Барту в его аналитическую лабораторию, которая располагалась дальше по коридору. Я попросил Барта отвесить мне небольшое количество препарата в отдельный контейнер. Мне было не важно точное количество, я просто хотел отмерить несколько миллиграммов; я хотел определить вес этого количества с точностью до четырех знаков. Барт исчез на нескольких минут, затем вернулся ко мне с моим пузырьком и контейнером, содержащим небольшое количество почти белого порошка.

— Здесь точно 3.032 миллиграмма, - сказал Барт, добавив, что препарат слегка горьковат.

— Откуда ты узнал? - поинтересовался я.

— После того, как я отвесил немного псилоцибина в контейнер, на лопаточке остался след, так что я облизал ее. Немного горько.

— Ты внимательно прочел то, что написано на этикетке?» - спросил я у Барта.