Газета День Литературы # 181 (2011 9) - Газета День Литературы

Соединение пристальнейшего внимания даже к мельчайшим деталям быта, уклада, истории рода, с одной стороны, и высочайший, предельно возможный уровень религиозно-философских обобщений, переходящий в область высшего сознания, преодолевающего земное притяжение – одна из характернейших примет книги В.Михайлова. Как после этого можно судить о поэтическом мире Лермонтова в традиционном измерении. Но не понимали и судили. Даже братья-поэты. И догматически уличали Лермонтова в нарушении христианских заповедей.

В искреннем, святом стремлении к высшей правде – истине, Валерий Михайлов, говоря словами Достоевского, готов "завести процесс со всею литературой". Поистине, "слово – великое дело". Это не ревизия, а скрупулёзный поиск золотой жилы под хрестоматийными напластованиями пустой породы. Совершенно закономерно возникают имена двух предшественников Лермонтова – Пушкина и Гоголя, но в совершенно неожиданной трактовке. И здесь Михайлов находит единомышленника, обращаясь к "совершенно точным", по его словам, и афористично ясным формулировкам Петра Перцова: "Лермонтов тем, главным образом, отличается от Пушкина, что у него человеческое начало автономно и стоит равноправно с Божественным. Он говорит с Богом, как равный с равным, – и так никто не умел говорить. Именно это и тянет к нему: человек узнаёт через него свою божественность". Что касается Гоголя, то здесь вывод П.Перцова подобен формуле: "Насколько Гоголь ветхозаветен – настолько новозаветен Лермонтов. Это полярность Микель-Анджело и Рафаэля". И потом: "У Гоголя – ещё природный человек – в вечном смятении перед Богом, как ветхозаветный иудей. Только у Лермонтова он – сын Божий, и не боится Отца, потому что "совершенная любовь исключает страх".

Повторю, порой создаётся впечатление, что не просто сложно, но невозможно преодолеть вслед за Михайловым непроходимые кущи духовного пути Лермонтова: "Где земля, где небо? где смерть, где бессмертие? где сон, где явь?"

Ведь за сном у Лермонтова возникает ещё и сон во сне, где уже не "боязнь полного забвения и вечности, где ничто не успокоит, как в "Ночи", терзает его, но отчаяние бессмертия" – и вновь, "жестокого свидетель разрушенья", он дико проклинает и отца, и мать, и всех людей, и ропщет на Творца, "страшась молиться":

И я хотел изречь хулы на небо,

Хотел сказать…

Но замер голос мой, и я проснулся.

Снова замирает голос, снова настоящее пробуждение от страшных сновидений избавляет его от хулы на небо".

Ну как после этого не только говорить, но и жить дальше?! Жесточайшие, полные отчаяния слова отрицания. В.Михайлов пишет, что "поэт не находит ни в Творце, ни в Его творении на земле – добра".

И постоянным фоном этого непостижимого мира: и в творчестве, и в жизни, и в смерти – Пушкин. Это духовно-творческое братство двух гениев или, пользуясь эмоционально-точной формулой Михайлова, "двух огненных звёзд в космосе поэзии …если чем и можно объяснить, то только равновеликостью фигур".

Говоря о пушкинских стихах Лермонтова, написанных после дуэли, изменившей бесповоротно его судьбу, Михайлов пишет: "Чувство так живо, простодушно и трепетно в этих непосредственных стихах, что не сразу понимаешь: стихотворение слишком личное, чтобы быть только о Пушкине. Это ещё – и о себе: тут невольное предсказание и о собственной гибели. Так ведь смерть-то поэта!.. Конечно, с Пушкиным у Лермонтова братство по поэтической крови, духовное родство, хотя и сложное по составу, загадочное, – недаром Георгий Адамович подметил: "В духовном облике Лермонтова есть черта, которую трудно объяснить, но и невозможно отрицать, – это его противостояние Пушкину".

Но, уточним, это противостояние – по духовному заряду, по творчеству, – однако отнюдь не по существу поэзии и отношению к ней. В затравленном светом Пушкине, в гибели его – Лермонтов прозрел, возможно не отдавая себе отчёта, просто почуяв, – свою собственную судьбу".

Почему, зачем, откуда зло? Если есть Бог, то как может быть зло? Если есть зло, то как может быть Бог?".

Всё это потом будет расчерчено, разлиновано и разработано в мельчайших деталях у Достоевского – философски (он останется ближе всех к Лермонтову) и эмпирически (чувственно-психологически) – у Толстого.

Но это будет всё равно уже на земле и в человеческих измерениях. На поднебесном, Божественном уровне, как у Лермонтова, – не повторится больше никогда.

А Михайлов заново открыл планету, свет от которой как будто виден всем без исключения, но только единицам светит.

Александр АХАБЬЕВ В ОБЛАКЕ СВЕТА

***

N.N.

По-пушкински, за морем тихо живи,

Зачем ты сюда, через наши границы? –

До уровня непроходимой любви

Нельзя опускаться летающей птице.

Она уже здесь, и её не вернуть.

На острых губах нет и тени испуга,

Но ей невозможно в глаза заглянуть,

Поскольку они далеки друг от друга.

Тот мир отсечён, и пока журавли

Неслышно курлычат, оставшись снаружи,

Она будет биться в стекло изнутри,

Прижав к голове безупречные уши.

Тот мир обречён, он даёт только свет,

И в облаке этого зимнего света

Легко проследить умозрительный след

Её затянувшегося рикошета.

Я помню: улыбка её коротка,

Я знаю секреты фамильной окраски:

Узор на щеках – от отца, барсука,

А крыльями – в маму, анютины глазки.

Свой цвет на свободу меняет она,

Но я не увижу, пока не поверю,

Что в жизни нет выхода, кроме окна.

А двери... Да что мы всё: двери да двери!

***

Коль я неправ, так не судите строго:

Вдруг захотелось поболтать немного

Не о любви – так о нехватке оной –

Не с кем-нибудь, а со скульптурой конной, –

Чтоб вашему высокоблагородью

На вздыбленном коне над хладной Обью

(Читай: Невой, Евфратом, Тибром, Темзой...)

Тщета необоснованных претензий

Незамутнённый взор не замутила

На берегах Оби (Урала, Нила),

Чтоб Ваша честь, купаясь даже в море,

Не забывала про memento more.

Обычно я в советчики не лезу,

Но знаю: если к сложному процессу

Не предъявлять претензий непомерных,

Как это принято у некоторых смертных,

И эту Книгу Нашей Жизни если

Читать не как историю болезни,

То это будет... это будет, значит...

Похоже я забыл, с чего я начал.

Но не напоминайте, бога ради,

Что прошлое осталось где-то сзади,

Что день грядущий хоть нам и неведом,

Но у него проблемы есть с просветом...

Уж лучше я, как в старой дзэнской притче,

Увидев в небе силуэты птичьи

(Вы снова здесь, изменчивые тени?) –

Произнесу: "Вот гуси пролетели".

А Вы меня поправите, надеюсь:

"Неправда, никуда они не делись".

СТАРЫЙ ВАРШАВСКИЙ РОМАНС

(исполняется на мотив "Утра туманного")

Умбра и охра краски казённые,

При жизни к смерти приговорённые:

Кровь, засыхая, становится бурой,

Пуля, ржавея, останется дурой.

Их ровно восемь на парабеллум,

Они вникают в наши проблемы

И, выбирая височные доли,

Нас навсегда избавляют от боли.

Мысль изречённая пуле подобна:

Та – извлечённая – в дело не годна.

В этой предсмертной записке – ни слова,

Есть только время – четверть второго.