Газета День Литературы # 181 (2011 9) - Газета День Литературы

Более того, эта поэзия должна соответствовать красоте и величию мира, который воспроизводит. А мир Лермонтова у Михайлова – небесного, а не земного происхождения. Его книга так и начинается: "Была вначале песня, и словно с небес она летела, лелея душу". Этот зачин как камертон определил всю смысловую и звуковую палитру работы Михайлова.

Книга и читается как стихи: медленно-медленно, с остановками, возвращениями далеко назад, туда, "где души сообщались между собой безо всяких преград и понимали друг друга даже без звуков, без слов".

Поэзия без слов – это уже музыка, которая, в свою очередь, и есть высшая поэзия и которая открылась душе будущего поэта. А душа – "такой широтой и страстью была наделена, что казалось – всё подвластно ей в этих парениях и метаниях между небесным и земным, между раем и адом…".

Вот тогда и зазвучала музыка – словом. Парадокс, впрочем, чисто лермонтовский – не слово стало музыкой, а музыка – словом. Валерий Михайлов каким-то чудом услышал эту музыку и тоже выразил её словом – таких книг о Лермонтове ещё не было.

Более того, если говорить о жанровых приметах книги Михайлова, то это не будет литературная критика в привычном смысле слова или литературоведение вообще. Михайлов, к примеру, полемизируя с "главным" лермонтоведом И.Андронниковым, который предполагал, что Лермонтов не включил своего "Ангела" в первый и последний прижизненный сборник, "вернее всего, из-за отрицательного отзыва В.Белинского", пишет: "Не думаю. Что поэту мнение критика! Поэт лучше любого критика, да и лучше всех на Земле чует глубины своего стихотворения и знает его истинную цену".

Да, в книге Михайлова ясно, глубоко и жёстко обозначена историография вопроса. Но гораздо важнее другое, здесь "поэт с поэтом говорит".

В то же время в книге обильно цитируются не только сами стихи Лермонтова, но и многочисленные и столь же малознакомые нам источники, посвящённые творчеству поэта.

И это цитирование тоже оправдано в высшей степени. Выясняется, что мы в общем не знаем ни самого Лермонтова (в контексте всего масштаба личности, а не только "Смерти поэта", "Бородина" и "Песни про купца Калашникова"), ни наиболее серьёзных работ о нём, его судьбе и судьбе его творчества (кроме хорошего школьного и университетского Белинского), созданных за полтора века.

Эта насыщенность книги цитатами, с глубокими и точными комментариями В.Михайлова тоже позволила мне начать статью с утверждения о том, что Лермонтов дождался именно своего исследователя, способного постичь его запредельный мир. Соединение в книге пристального внимания даже к мельчайшим деталям быта, уклада, истории рода, т.е. жизни физической, с одной стороны, и высочайший уровень анализа душевного лада и разлада, синтезированный в предельно возможный уровень обобщений, переходящий у Михайлова в область высшего, если хотите, божественного сознания, преодолевающего земное притяжение, – вот одна из характернейших примет книги В.Михайлова.

В.Михайлов, безусловно, оставаясь поэтом, каким-то непостижимым образом преодолевает природой данный поэзии эгоцентризм, словно растворяясь в мире другого поэта, и этот таинственный, поднебесный мир Лермонтова открывает перед ним свои скрытые ото всех тайны и боли. Может быть потому, что эти тайны и боли у них во многом общие.

Про книгу Михайлова очень трудно писать, настолько густым, сверхнасыщенным языком она написана и настолько, повторю, здесь всё спрессовано. Её, в свою очередь, тоже хочется бесконечно и обильно цитировать, настолько здесь всё точно и первозданно.

А ещё поражает чуткое, бережное, в высшей степени деликатное обращение Михайлова со всем, что касается сокровенных для Лермонтова чувств и мыслей. Всякая небрежность или бестактность по отношению к так оберегаемым самим поэтом личным переживаниям и Михайловым пресекается безжалостно, как, к примеру, в связи со "сверхчутким", по определению Михайлова, и "несносным интуитивистом" Розановым, позволившем недопустимое замечание о матери поэта.

И как тонко и глубоко размышляет сам Михайлов о роли матери Лермонтова в творчестве и судьбе поэта, которой он почти не помнил (совершенно замечательно в михайловском контексте то, что стихи и жизнь поэта оказываются неотделимыми и что только так и может быть у русского поэта).

Но Лермонтов почти не знал своей матери, может быть, ещё поэтому её образ – это святой и светлый лик ангела, именно здесь – исток этого непостижимого лермонтовского слияния неба и земли.

И уже с раннего детства даже судьбы двух гениев, Пушкина и Лермонтова, оказываются близкими – это два сироты в нашей литературе. Пушкину, при живой матери, как смогла, заменила её няня. Для Лермонтова родная бабушка Елизавета Алексеевна Арсеньева родной, как мать, стать не смогла: "Трёхлетним ребёнком он остался без матери, а потом по сути был отлучён от родного отца. Бабушка, конечно, всем была хороша и любила своего Мишеньку без памяти, но каково дитяти расти без родителей? …В семнадцать лет он осиротел полностью: вдали от сына, в одиночестве умер его отец, Юрий Петрович, с которым бабушка, Елизавета Арсеньева, так и не позволила жить вместе".

В.Михайлов приводит единственное воспоминание поэта о матери, записанное им в пятнадцать лет: "Когда я был трёх лет, то была песня, от которой я плакал: её не могу теперь вспомнить, но уверен, что если бы услыхал её, она бы произвела прежнее действие. Её певала мне покойная мать".

"А в 17 лет, – пишет далее Михайлов, – появилось стихотворение "Ангел", навеянное этим воспоминанием. Это один из шедевров его лирики. Кстати, стихотворение первоначально называлось "Песнь ангела". Земная материнская песня словно воспаряет в небеса – и пробуждает в прапамяти небесную песнь ангела.

По небу полуночи Ангел летел,

И тихую песню он пел;

И месяц, и звезды, и тучи толпой

Внимали той песне святой.

Это, конечно, видение, чудесное видение, открывшееся душе. Святая ангельская песня, услышанная душой молодой, ещё слетающей по небу полуночи на землю, в мир печали и слёз – и песня матери, напетая младенцу, а может быть слышанная им ещё до рождения, в звуках самого родного голоса: и та, и другая словно сливаются в глубине сознания, памяти и воображения в одно чудесное воспоминание – звуков небес. После такого пения, таких звуков душа может лишь томиться на земле, желанием чудным полна, и никакие земные песни уже не в силах заменить услышанного.

О ком это стихотворение? – о матери? о себе?.. О человеке вообще?..

Разгадка принадлежит небесам, она, словно звук песни в душе, остаётся без слов.

Небесная жизнь отголоском слетает в жизнь земную. Существование на земле – лишь томление души по неземному блаженству. Скучные песни земли не заменят небесную песнь. Не заменят… но именно земная песня матушки, что она певала дитяти, вызывает в провидческом предсознании младенца звуки небес, ангельское пение, услышанное некогда душой младой.

Небо смыкается с землёй в единое целое – вот что по-настоящему живёт в душе человека. Вот оно – содержание Лермонтова, сущность его материи. Не одна лишь человечность, что у других поэтов, – Богочеловечность.

Так в первом же воспоминании Лермонтова о своей жизни и его поэтическом осмыслении небо сходится с землёй, и душа поэта оказывается на томительном перепутье, исхода из которого в земном существовании нет и не может быть".

Блестящая характеристика почти неосязаемого образа матери-ангела. В.Михайлов возвращается к нему снова и снова: "Душа матери кажется сыну исполненной небесной чистоты под впечатлением Ангельского пения, которое остаётся на всю жизнь Божественным камертоном. Но и само это чудесное видение, по сути, является отражением запечатлённой в чистой душе младенца земной песни его матери. Впечатление настолько сильное – и видение настолько одушевлённое, живое, что юный поэт забывает о том, что это Бог вдохнул в человека душу. В памяти только звуки небес – они и порождают образ Ангела, несущего в объятиях на землю душу младую. Собственно, Ангел, посланец Бога, тут для поэта неотделим от самого Вседержителя, сливается с Ним. Иначе, высшая материя Лермонтова здесь творит свои догматы, исходя из собственного тонкого чувствования той истины, что даровал ему Бог".

Соединение пристальнейшего внимания даже к мельчайшим деталям быта, уклада, истории рода, с одной стороны, и высочайший, предельно возможный уровень религиозно-философских обобщений, переходящий в область высшего сознания, преодолевающего земное притяжение – одна из характернейших примет книги В.Михайлова. Как после этого можно судить о поэтическом мире Лермонтова в традиционном измерении. Но не понимали и судили. Даже братья-поэты. И догматически уличали Лермонтова в нарушении христианских заповедей.