Мафия изнутри. Исповедь мафиозо - Энцо Руссо

— Ты хорошо разглядел это место, Джованнино?

— А что?

— Запомни его хорошенько, потому что может случиться, тебе придется приехать и одному.

— Да кто меня сюда пустит? Они меня даже не знают…

— Сюда никто не попадает случайно, — сказал Антонино. — Это наша больница. Разве ты когда-нибудь видел, чтобы в больнице захлопнули дверь перед раненым?

У каждой Семьи в Палермо был свой пункт скорой помощи. Мало ли что у них еще там было, но пока что мне не полагалось знать больше того, что я знал.

Тем временем я объяснился Нучче в любви. Ее тетушка об этом уже знала, но так как отвечала за девушку перед ее матерью, единственно, что она ей позволила, это возвращаться после работы домой чуточку попозже. А в те дни, когда закусочная была закрыта, нам разрешалось часок погулять, но всегда только пока светло. Я водил ее в Ботанический сад, на Виллу Джулия — туда, куда ходят все влюбленные.

Так как официальная помолвка еще не состоялась, мы условились пока ничего не говорить родителям, но несколькими месяцами позже мне представился случай повидаться с матерью. Умер Франческо Ди Кристина, как раз в день именин своего сына.

Я не мог не пойти на похороны. Я поистине благоговел перед доном Чиччо. Настоящий человек чести, каких теперь уже не найдешь, справедливый и благородный. Он не сделал мне столько добра, сколько я видел от дона Пеппе в те годы, что провел у него в поместье. Но это было давно. Дон Пеппе болел, у него стало совсем плохо со зрением, ему не давали жить карабинеры. Поэтому я не мог навестить его и выразить свою благодарность — это было не в его и не в моих интересах. Но дон Чиччо Ди Кристина, сперва познакомив меня с Доктором, помог мне стать настоящим мужчиной, а потом, познакомив с Бернардо Дианой, спас меня от нищеты. Во что бы то ни стало я должен был проводить его в последний путь.

Похоронная церемония была еще пышнее, чем когда хоронили дона Кало́ Виццини в Виллальбе. Там, может, было больше уважения, глубокого почтения к знаменитому патриарху. В Рьези я увидел больше любви, искреннего горя всех жителей. В знак траура закрыли школы и учреждения. Потом я узнал, что газеты по этому поводу очень возмущались и писали, что это скандал, позор для всей Сицилии.

Какой там позор! Если бы умер не Франческо Ди Кристина, а какой-нибудь педик-епископ или вор-мэр, то газеты ничего не имели бы против того, что в похоронах участвовал весь городок. Но этого никогда и не могло бы произойти: народ оплакивает только по-настоящему порядочных и честных людей, тех, кто делал всем добро и был всем другом. Поэтому в тот день я отправился в Рьези. Покойный, почти не зная меня, помог мне и ничего не просил взамен. Таких, как он, теперь уже больше нет. Если бы такие еще рождались на свет, разве могли бы они выжить в том мире, в котором мы живем?

Целый день я выжидал удобного момента, чтобы подойти к его сыну Джузеппе. Когда такая возможность наконец представилась, я выразил ему соболезнование и спросил, помнит ли он меня. Память у него оказалась хорошая, как была и у покойного отца.

— Я живу в Палермо. Если вам что-нибудь понадобится, можете меня там найти, — сказал я. Это одно из правил чести: если ты уважал отца, то должен питать такое же уважение к сыну до тех пор, пока он этого заслуживает. Он пристально посмотрел мне в лицо, как в тот день у гостиницы «Солнце».

— А как твое имя?

— Джованни.

В тот же вечер я добрался до своего селения, но дома никого не застал. Соседи сказали, что умерла моя тетка — старшая сестра отца. Я тоже пошел попрощаться с покойной, и домой мы вернулись все вместе около десяти часов вечера. На дворе было очень холодно.

— Надеюсь, ты не должен уехать так быстро, как в прошлый раз? — спросила мать. Ей было бы мало, если бы я остался даже на целых полгода.

— Уеду завтра.

Отец ничего не сказал, утром он встал, как всегда, рано, но не пошел в поле. Пока мы жарили на жаровне оливки, он рассказал мне деревенские новости — о хозяйстве, о людях, которых я знал. Прежде чем сесть за стол, он сказал, что ему надо на минутку сходить к шорнику, и ушел. Мать только того и ждала. Она стала заглядывать мне в глаза, спрашивать, как я себя чувствую. Говорила, что я похудел, плохо выгляжу. Худой, как жердь.

— А жениться ты не собираешься?

Казалось, она читала мои мысли. Я рассмеялся, и она тоже стала смеяться, а ладонью все разглаживала рубашку у меня на груди.

— Ну в чем дело, сынок? Расскажи мне.

— Есть одна на примете, — ответил я. Мне еще не хотелось ничего говорить дома, но я был доволен этим коротким разговором и мать тоже. И когда отец возвратился с купленными в лавке несколькими сосисками в желтом бумажном кульке, он застал нас в самом развеселом настроении.

— У нас траур, а вы смеетесь, — сказал он. Но я его хорошо знал и понял, что он не сердится.

VIII

1963 год был для меня ужасным годом. Все, что случалось, било по мне, подобно непрерывному граду. И самое смешное, что я ни черта не понимал, потому что был совершенно не в курсе того, что происходит в Палермо. Я слышал только то, что болтали приятели в баре. Но от них я мог узнать немного, так как они сами мало чего знали, прикрывая свою неосведомленность тем, что, мол, умеют держать язык за зубами. Сегодня я могу объяснить то, чему был сам свидетелем.

За год до того, в декабре, государство придумало Антимафию[32]. Если бы такая идея пришла ему на пару лет раньше, то никто этого вообще не заметил бы, ибо все шло хорошо и между всеми царили мир и согласие. Но из-за этого изобретения на грани 62-го — 63-го годов в Палермо началось светопреставление. Контрабанда еще приносила доходы, но настоящие деньги теперь делали в строительстве. Город рос на глазах, и начался голод на строительные участки. Кроме того, давали также и казенные подряды, что было еще прибыльнее. Но чтобы получить их, надо было иметь друзей в муниципалитете, в областном управлении и в Риме. И у кого они были, тот не желал делиться с другими.

В январе отправили на тот свет Тото Ла Барберу. «Куда делся Лa Барбера?» — писали газеты. Он умер? Прячется? Его похитили? И все его искали. Но даже мне, который в те времена еще ничего собой не представлял, было известно, что его сразу ликвидировали. Об этом знал и его брат, потому что не прошло и нескольких дней, как взлетела на воздух машина у дома Тото Греко. До тех пор взрывчаткой пользовались самое большее чтобы проучить какого-нибудь строителя, не обученного правилам хорошего воспитания. А тут начали один за другим взрывать красивые дорогие автомобили!

В том году арестовали также и Пеппе Дженко Руссо. Вспоминаю, что известие об этом я воспринял как пощечину. Будто арестовали моего родного отца. Я ведь знал, что он уже стар и больше ничего не значит. Тронуть его, когда он еще мог всем им показать, что он за человек, они не решались, а теперь надели наручники на полуслепого пенсионера! Даже я понимал, что он утратил всякое влияние. Деньги одержали верх над уважением. Раньше он приказывал, не тратя лишних слов. Теперь он вообще молчал, потому что все равно никто его больше не слушал. Но поскольку его имя все еще было знаменито, его засадили за решетку, чтобы всем показать, что сила на их стороне.

В начале лета один мой приятель уговорил меня впервые выкупаться в море. Его звали Сальваторе, но мы прозвали его Треплом — так у нас называют тех, у кого слишком длинный язык, кто говорит то, о чем лучше было бы промолчать. Он повез меня в Монделло. Песок был раскален, я прыгал с ноги на ногу, а он хохотал. Море было совершенно спокойное, иначе разве я решился бы залезть в воду? И все же, когда волна плескала на меня, я вскрикивал от холода и страха.

О том, чтобы поплавать, не могло быть и речи. Трепло, который родился в Палермо, нырял и плавал, как рыба, чтоб показать, какой он молодец, и насмехался надо мной, потому что я застыл по стойке «смирно» там, где вода доходила до пупа, и не решался двинуться с места. Кто знает, если бы у меня было время, может, я и научился бы плавать. Но 22 июня застрелили Бернардо Диану. Стреляли в него вечером из «Джульетты»[33] в то время, когда он ехал на своей «500»[34] вместе с приятелем.

Никто этого не ожидал. Весь следующий день и половину ночи я жил в предчувствии, что снова повторится то, что произошло в Корлеоне за пять лет до того: постепенно перебьют всю Семью и не будет никакой возможности защититься. И мне останется либо надеть деревянный бушлат, либо опять куда-то бежать. Однако уже было известно, кто стрелял в Диану и что, когда придет время, этому человеку придется заплатить по счету. Но тогда я этого не знал. Не знал я также и того, как в сложившемся положении мне себя вести. Без Дианы я вновь был чужаком. Если за это время он не успел поговорить обо мне с теми, кто стоял над ним, мне не оставалось ничего другого, как спокойно вернуться к исходной точке — опять отправиться к гостинице «Солнце».