Мафия изнутри. Исповедь мафиозо - Энцо Руссо

— Я понял. Можешь быть спокоен.

Я тоже оказал бы такую услугу, если бы меня кто попросил.

В день святого Стефана я ушел из палаццо с садиком. Теперь дома, в моем селении, меня никто не мог ждать. Поскольку родители мои неграмотные и письма, которые получают, просят соседей читать им вслух, содержание моего письмеца уже всем известно. Я решил, что смогу провести денек дома, а потом уехать. План был хорош, но поездка окончилась, еще не начавшись. Едва я, выходя с площади, свернул за угол, как напоролся на патруль — двух карабинеров во всей амуниции, в тяжелых сапогах, с винтовками за спиной. Я только что побрился, но волосы у меня отросли длинные. Я понял, что мне не повезло. Они остановились, когда я проходил мимо них, оглядели с головы до ног, потом окликнули:

— Эй ты, у тебя есть документы?

Документы у меня были. Но они обыскали меня и нашли пистолет. Надо было только на них поглядеть, как радовались эти молодые ребята. Но когда я показал им разрешение на оружие, они выпучили глаза и застыли с идиотским видом. Они никак не могли поверить и долго сличали фотографию с моим лицом. Наконец отвели меня в казарму. Старшина был неаполитанец и, видно, не мог примириться с тем, что Рождество ему придется провести в Капикатти — ему, привыкшему к морю и Везувию. Он начал расспрашивать, зачем мне оружие.

— Посмотрите на разрешение: кто его подписал? Мэр, префект, начальник полиции? Вот у них и спрашивайте, зачем они мне его дали.

— А для чего ты его испрашивал?

— Это уж мое дело.

Он дал мне пощечину. Не слишком сильную. Для него я был мальчишка, и он думал, что имеет на это право. Но то время, когда я получал затрещины, уже прошло. Я сказал ему:

— Вот видите, старшина, для чего мне может пригодиться пистолет? На вас форма, но предположим, если бы ее не было…

Меня бросили в камеру. Может, хотели запросить обо мне информацию, но если бы дело затянулось, оно могло принять скверный оборот. После этого случая я усвоил, что иногда лучше не поддаваться на провокации. Если бы я вел себя тихо, что они могли мне сделать? Преступлений за мной не числилось, разрешение на оружие было в полном порядке. Через денек им пришлось бы меня, хочешь не хочешь, выпустить.

Я же был вынужден чуть не неделю иметь дело с правосудием. Дня через два-три я стал есть только немного хлеба и почти ничего не пил, боясь кончить, как Пишотта.[24] Однако это были напрасные опасения. Ничего плохого не случилось, и меня в конце концов выпустили. Старшины я больше так и не видел. На дворе стоял жуткий холод и дул ледяной ветер — трамонтана.

Так как был последний день года и нечего было и надеяться успеть попасть к вечеру домой, я чуть было не поддался искушению вернуться в дом, где провел все это время. Но этим Капикатти я был, как и старшина, уже сыт по горло. И поскольку, как известно, сумасшедшим везет, один шофер согласился меня подвезти. Грузовик был старый с длинным рылом. Но водитель был приличный парень, который спешил домой, чтобы встретить праздник с семьей. Он поделился со мной своим вином, поведал мне о всех своих невзгодах и наконец высадил меня в деревне в пятнадцати километрах от моего селения — в трех часах пути, если идти быстрым шагом.

В дорогу я пустился в полночь. Я ни о чем не думал. Самым страшным врагом в тот момент для меня был холод: только его я и страшился. У меня уже два дня почти ничего не было во рту, кроме глотка вина, которым угостил водитель грузовика. Вокруг была кромешная тьма, не было видно ни зги. Я шагал, то громко проклиная все на свете, то шепча молитвы, но поскольку не помогало ни то, ни другое, я запел. За все время, что я шел, на дороге не появилось ни одной машины. Вокруг в долине не мерцало ни одного огонька; также и селения высоко вверху почти не было видно.

Когда дорога пошла в гору, трамонтана задула со страшной силой. Пришлось перестать петь — я не мог пошевелить губами. Я шел с закрытыми глазами — меня несли сами ноги. Время от времени ветер ненадолго стихал, и это казалось настоящим счастьем: подносил ладони ко рту и дул на них изо всей мочи, хотя сил у меня оставалось все меньше. А потом трамонтана вновь начинала дуть с прежней яростью.

Так как я не мог явиться домой в четыре часа утра, то решил провести остаток ночи в старом, давно заброшенном каменном сарае у околицы. Встречать Новый год среди прелой соломы, конечно, удовольствие небольшое, но мне бы она показалась пуховым ложем!

Однако сарая больше не было. Уж теперь не помню, то ли у него обвалилась крыша, то ли он сгорел. Я стоял и глядел на остатки низких каменных стен. Потом побрел дальше. Когда я думал о том, в кого я превратился, меня разбирал смех. Неужели это я, у которого еще в начале августа карман был полон денег, кто имел два хороших костюма и обедал в приморских ресторанах Палермо? Наконец я отыскал подходящий, укрытый от ветра двор и свернулся в углу клубочком. Едва рассвело, я отправился домой. Под ногами то и дело попадались осколки — на Новый год, согласно обычаю, били тарелки.

Когда я постучал, ответил голос отца, спросившего, кто там, но дверь мне открыла мать.

— Джованнино!

— Да благословит вас господь.

Она обняла меня, но тотчас отшатнулась и бросила испуганный взгляд на отца.

— Да у тебя жар!

Неделю я провалялся в постели. Было не понять, простуда у меня или воспаление легких. Иногда температура снижалась и я видел сидящую подле меня мать. Отец, когда бывал дома, не подавал виду, но он тоже за меня сильно беспокоился.

Мне снилось, что вдруг входят два или три человека и открывают по мне, лежащему в постели, огонь. А я ничего не могу сделать: у меня нет ни сил, ни желания. Когда я впервые встал с постели и сел на стул, мать вынула из сундука для приданого какой-то предмет, завернутый в платок. Я узнал свой пистолет.

— Это еще что такое?

Я объяснил, что у сторожей в деревне — ружья, а у городских — пистолеты. Как у муниципальной полиции. При этих моих словах она вспомнила, что приходил и про меня спрашивал Джуваннаццу. Это был самый старый из наших полицейских. Мы с ним были тезки, но его называли Джуваннаццу, потому что он был толстый, некрасивый, вечно заросший щетиной. Я про себя подумал, что он приходил, наверно, потому, что старшина-неаполитанец прислал обо мне запрос, но, чтобы не вызывать у матери подозрений, сказал, что, вероятно, хотят уточнить мое местожительство.

— Он что, приходил, когда у меня был сильный жар? Я что-то не помню.

— Да при чем тут жар, он приходил первый раз в начале ноября, а второй недели две назад, — ответила мать.

Я промолчал. Взял пистолет, который она оставила на тумбочке, спрятал его под матрас и вновь улегся в постель. Все знали, что Джуваннаццу человек нечестный, но кто мог подумать, что это он — Иуда, которому суждено отдать меня в руки моих врагов.

— Наверно, он на днях еще зайдет, вот я с ним и поговорю, — сказал я. Мать, накрывавшая на стол, кивнула.

— Да, он сказал, что после праздников зайдет.

Значит, мне надо было немедленно сматывать удочки. За обедом я рассказал, что хозяин ждет, что я возвращусь сразу после Епифании,[25] а я и так задержался.

Мать, чуть не плача, умоляла меня остаться, но отец велел ей замолчать.

— Он мужчина. И должен работать.

Но с деревней я решил покончить. Если уж надо скрываться, то буду прятаться там, где мне нравится, — хватит с меня церквей и кладбищ!

В Палермо я приехал готовый на все. Погода была плохая, лил дождь и даже море в тот день не радовало глаз. Но на этот раз я приехал не как турист. Надо было позаботиться о хлебе насущном.

Первым делом нужно было раздобыть деньги. Мне бы хватило самую малость, лишь на самое первое время, чтобы немного оглядеться и спокойно решить, что делать дальше. Я ограбил только три лавки, все в субботу под самый вечер, в центре города. Я входил в помещение или глядел сквозь витрину, оценивал ситуацию, смотрел, где находится касса, что за физиономия у хозяина. Если он выглядел человеком решительным, то отказывался от своего намерения и уходил: я не хотел никого убивать из-за каких-то грошей.

В конце концов за десять минут я управился во всех трех: колбасной лавке, магазине готового платья и в большом баре. За исключением магазина, где, кроме меня и хозяйки, никого не было, в двух других местах был народ, но посетители ничего не заметили: два словечка решительным тоном, деньги в карман — и быстрым шагом, но только не бегом, к выходу! Вернувшись в пансион, где снял комнату, я пересчитал ассигнации: теперь два-три месяца я мог прожить без хлопот. Мае больше и не надо было.

Часть денег я спрятал, другими набил карманы и пошел хорошенько поужинать. Я сидел в тепле, как граф, на столе передо мной стояла бутылка кьянти, и я сам себе не верил. Ночью я великолепно выспался. Комнатка у меня была слишком тесная, но зато я жил один: в других комнатах стояло по две-три кровати. Владельцы пансиона были родом из Капицци. Хозяйка хлопотала по дому и, по-моему, наставляла рога мужу, который был гораздо старше ее и полуинвалид. Кроме них было двое детей и мать мужа — тетушка Мараннина.