Мафия изнутри. Исповедь мафиозо - Энцо Руссо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Никто этого не ожидал. Весь следующий день и половину ночи я жил в предчувствии, что снова повторится то, что произошло в Корлеоне за пять лет до того: постепенно перебьют всю Семью и не будет никакой возможности защититься. И мне останется либо надеть деревянный бушлат, либо опять куда-то бежать. Однако уже было известно, кто стрелял в Диану и что, когда придет время, этому человеку придется заплатить по счету. Но тогда я этого не знал. Не знал я также и того, как в сложившемся положении мне себя вести. Без Дианы я вновь был чужаком. Если за это время он не успел поговорить обо мне с теми, кто стоял над ним, мне не оставалось ничего другого, как спокойно вернуться к исходной точке — опять отправиться к гостинице «Солнце».
Как-то вечером, сидя в баре, я увидел вошедшего мужчину лет сорока. К тому времени я уже излечился от привычки стоять, засунув руки в карманы, и глазеть, как играют в бильярд. Даже обдумывая свои дела, я всегда следил за неожиданно появляющимися рядом людьми, опасался останавливавшихся поблизости от меня машин, никогда два вечера кряду не ходил по одной и той же темной улице. В общем, использовал свои глаза на все сто процентов.
Увидев его, бармен сразу же повел головой в мою сторону, и незнакомец уверенно направился прямо ко мне.
— Это ты — Джованни?
Я без всякого опасения ответил, что да, это я. Я сразу смекнул, откуда он, хотя раньше никогда его не видел. Не хочу раскрывать его подлинного имени, потому что сейчас он, как это сам называл, «закован в кандалы» (то есть сидит в тюрьме), и мне не хотелось бы еще больше осложнять его положение. Я буду звать его Козентино.
— Так вот, парень, слушай меня внимательно, — сказал Козентино. И в двух словах объяснил мне, что я должен сделать, где могу его найти, как должен себя вести и все такое прочее. Требовались солдаты, а я мог стать доблестным бойцом. Времечко, когда я ходил за справками в муниципалитет и выполнял поручения на стройплощадках, кончилось.
Однако он стал расспрашивать, есть ли у меня родственники карабинеры, в финансовой гвардии, в муниципальной полиции. Это означало, что даже если человеку полностью доверяют, но у него семья с гнильцой, то никогда нельзя поручиться за то, что может произойти. Потом он меня предостерег от смертного греха спутаться с женой, сестрой или дочерью кого-нибудь из «друзей». Трахнуть жену человека — это все равно что в него выстрелить, а стреляют только во врагов или посторонних. А в того, кто один из нас, одно с нами целое, — никогда.
Он спросил, умею ли я держать данное слово.
— Если не умеешь сдержать свое слово, это еще не беда — каждый волен выбирать: быть ему человеком или пульчинеллой. Но если не умеешь, то не должен его давать. Горе тебе, если обманешь. Или не давай слова, или сдержи.
Это была главная заповедь, которую обязан соблюдать человек чести. Козентино знал, что все это уже прочно запечатлено у меня в голове. Но все равно должен был повторить, поскольку я не давал клятвы. Впоследствии я не раз присутствовал при церемонии клятвы. Дело всегда шло о новичках, горевших энтузиазмом. Даже самые крутые «пиччотти» не могли скрыть волнения. Еще бы! В комнате почти совсем темно, звучат страшные слова, вроде тех, что произносят священники на великий пост, у присутствующих свирепые рожи. Но клятва — это не обещание, как полагали «пиччотти», которые ее приносили. Я это понял, потому что был постарше их и хорошо знал нравы этих людей. Это угроза. Сидящие вокруг стола не говорят: поклянись в верности навеки. Они говорят: если не будешь верен, ты умрешь.
Во всяком случае, весь наш разговор занял десять минут. Я был доволен, но он решил меня предостеречь.
— Не забывай, что ты здесь чужой. Знаешь, что это означает?
— Знаю.
— Мы тебе верим, — сказал Козентино, однако я понимал, что это доверие мне еще нужно заслужить и я должен думать об этом каждый божий день, как только проснусь, еще до того как выпью кофе.
Но в тот момент я был очень доволен и спокоен. Наконец-то я вновь почувствовал под ногами твердую почву и избавился от страха. Однако я оказался наивным: самое худшее еще ждало меня впереди. 30-го числа того же месяца натворили страшную глупость в Чакулли. «Еще одна “джульетта” приказала долго жить», — сказал мне знакомый парень, которого я иногда встречал в баре.
Тогда власти, которые до того дня занимались своими делами, решили, что пора показать, что у них есть зубы. Поскольку все кричали о кровавых бойнях и газеты стенали и требовали возмездия, то они начали хватать людей днем, и я, как идиот, угодил в лапы полиции, когда спокойно сидел в своем баре. Цятнадцать человек запихали в тесный фургон — и всех прямиком в квестуру[35] для установления личности и допроса.
Это был первый мой арест. Я не волновался, а что касается пистолета, у меня было на него разрешение. Но в такой момент, как тогда, и с такими людьми, как те, — с кем имел я дело, ни за что нельзя было ручаться. С тех пор как в Палермо началась война, даже «квестурини»[36] перестали соблюдать всякие правила.
Сперва на меня завели личную карточку. Похоже было на то, как меня в школе спрашивала учительница: вопросы и ответы, а когда отвечал неправильно, вместо удара указкой по пальцам отвешивали затрещину. Били несильно, но безнаказанно. Поднять на меня руку мог только отец. Допрашивали меня сержант и старшина, который уходил и приходил, так как у него в соседних комнатах сидели другие «клиенты». Потом появился уже пожилой полицейский комиссар. «Послушай, ты же не из этого вонючего города, с какой стати тебе расплачиваться за других?» — говорил он. Или же: «Сразу видно, что ты парень неглупый. Я могу тебя погубить, а могу и спасти. Все зависит только от тебя самого».
Когда это не подействовало, меня начали бить. Они были уверены или делали вид, что уверены в том, что я участвовал в убийстве Бернардо Дианы из-за того, что он не взял меня в компаньоны в одно дело по контрабанде сигаретами. Так как я в ответ только смеялся, снова побои. Тогда они стали меня обвинять в том, что я прикончил некоего Корсино, сторожа водозаборной станции. Это была явная нелепость, но разве я мог помнить, где был и что делал в тот день? Оставалось только отрицать — и вновь побои.
В один прекрасный момент старшина сказал комиссару, что самое лучшее немедленно меня освободить, дружески похлопать по плечу и сердечно поблагодарить — тогда мои дружки подумают, что я заделался стукачом, и без лишних разговоров отправят меня к праотцам. Комиссар возразил, что лучше этого не делать, потому что из-за всего того, что лежит у меня на совести, от пожизненного заключения, а то даже и двух сроков, меня не спасет и сам господь бог. Вот тут я в первый раз действительно испугался. Если пустят слух, что я бесчестный предатель, тогда мне наверняка крышка. Друзья могли подумать: «Ну, конечно, ведь он чужак, нездешний…» Но я не подал вида, хотя уже еле дышал. Я только сказал:
— Ладно, если у вас есть доказательства, передайте дело на меня в суд — и весь разговор.
Ночью я думал о родителях. Есть у карабинеров улики или нет, если мне дадут срок, моя бедная старушка может умереть от огорчения и стыда. А отцу я не смогу никогда показаться на глаза.
Однако вместо судьи пришел адвокат. Это был мой адвокат, но я никогда его раньше не видел. Ныне он — очень известный специалист по уголовному праву; в 1963 году ему было, наверно, лет тридцать, но он себя уже хорошо зарекомендовал. Он ничего не сказал по поводу синяков и ссадин у меня на лице. Разговаривал он вежливо, никогда не повышая голоса, неизменно держа под мышкой свои кодексы, которые в Палермо называют «статейниками». Спросил, исповедовался ли я в тюрьме, были ли свидетели-очевидцы. Комиссар все это время больше не показывался. В конце концов меня выпустили, не определив никаких мер пресечения, только отобрали разрешение на оружие. Адвокат взял меня под руку и сказал, что выгляжу я довольно-таки скверно: мне необходимо хорошенько отдохнуть, спокойно посидеть недели две дома, не работая и никого не видя. Как говорится, «уединение — это почти святость».
— Я понял.
— Молодец. Тебе ничего не нужно?
Разве мог я в чем-нибудь нуждаться? Вместе со мной арестовали несчастных бедняков, которые были совершенно ни при чем, и нескольких мелких уголовников. Им тоже досталось — и угрозы, и побои, но у меня был свой адвокат, крыша над головой, чтобы прожить. Мне не надо было, выйдя из квестуры, сразу же впрягаться в работу. Старая пословица гласит: «У кого много друзей, у того мало бед». А друзей у меня хватало, в них было мое богатство: они меня могли защитить, в том числе и от правосудия — правосудия Антимафии, которая притворялась, что ей не найти скрывающегося Лиджо, которая искала врагов государства в наших барах, вместо того чтобы искать их в муниципальном совете, а потом отправляла в ссылку Дженко Руссо, который уже не в силах был даже сам высморкаться. И вот люди читали газеты, рассматривали фотографии старика в наручниках, и все были довольны…