Князь Диодор - Николай Басов

Как князь ни крепился, как ни пробовал эту самую окаянную пищу удержать в себе – ничего не получалось. И все же, все же… Он хотя бы был способен подниматься на палубу, чтобы пробовать выбросить из желудка этот самый камень, что для поддержания командирского авторита было необходимо, но… Не всегда удавалось даже до борта дойти и в море попасть всем тем, что из него вылезало. А пищей это называться уже не могло, потому что больше смахивало на буро-зеленую слизь, отвратительную, как все это путешествие, как вся эта жизнь и задание, которое он получил от двоюродного братца Выготы… Одно только и было хорошо, если постоять на палубе, то слизь с груди и с рук сбивал ветер с брызгами, так что под палубу князь спускался все же немного очищенным. И как правило, освеженный резким и соленым ветром, от которого иной раз, правда, выступали слезы.

Как ни удивительно, лучше всех вел себя Стырь, но у него было дело – он ходил за лошадьми, которым, впрочем, тоже доставалось, и может, поболе, чем людям. Он заходил к князю и жаловался почему-то высоким, едва ли не визгливым голосом, какого у него прежде не бывало:

– Князь-батюшка, ты сходи к этому капитану окаянному, скажи ему, чтобы он как-нито корабль свой проклятущий осторожнее проводил… Ведь совсем извелись лошадки, Огл мой даже не стоит уже, его на весу подвязать пришлось.

Но князь к капитану, естественно, не ходил, не до того ему было. Он думал о море и о том, что если доведется ему из Парса все же возвращаться, ни за что, ни за какие коврижки он не выберет путь по морю. Пусть придется хоть дюжину границ и рубежей пересекать, пусть придется по самым что ни есть клоповым корчмам ночевать, или даже в лесу, но по морю – никогда и ни за что… И все же, он нашел силы на третий, кажется, день сходить и посмотреть, как обстояло дело с другими его попутчиками, в соседней каюте.

Дерпен, славный воин на суше и редкой силы человек, по словам мага, как лег пластом, когда они еще из залива выходили, так и не вставал. И стеснялся же слабости своей, и мучился от уязвленной гордости, а все равно… Против природы ничего поделать не мог.

И самое отвратительное, как признался один из матросов, с которым Стырь, как всегда, спелся, чтобы все же ему хоть кто-нибудь помогал с лошадьми, ветер оказался таков, что идти приходилось галсами. И помимо воли этот самый Стырь, едва разговаривающий на чужих языках, и не знающий моря, пожалуй, еще меньше князя понимающий, что с ними происходит, как-то уже стал соображать и эти галсы, и ветер, и даже свел дружеские знакомства на кухне, которая называлась камбузом, чтобы заваривать для коней овес… Князь, посмотрел на него, посмотрел, и понял, что если бы судьба этого самого Стыря, пусть даже и природного степняка, который и речки привык форсировать не иначе, чем вброд, забросила на корабль, он бы уже через месяц-другой, в худшем случае, через пол-года сделался бы настоящим матросом, и даже косичку отрастил, и в дегте ее измазал. Такой уж был человек, и этому оставалось только удивляться.

На четвертый день с корабля сорвало парус, капитан ругался так, что даже через визг ветра и удары волн, и через скрипы корпуса и хлюпанье воды в трюме, был слышен его голос. Слов разобрать было невозможно, но князь этому не огорчился, даже порадовался. Потом, сорвало еще один парус, и что-то чуть не обломилось… Но как бы там ни было, капитан все же умелый оказался, да и команду, хоть и небольшую, не пальцем делали. В общем, они справились.

И то ли капитан сбавил ход, то ли решил, что идти нужно более плавно, потому что его «Политурс» не выдерживает, но стало чуть-чуть полегче. Князь этому даже не сразу поверил, но… Прошел час, потом другой, и он сумел подняться.

По своему обыкновению, отправился на кормовую часть палубы, где стоял, широко расставив ноги, капитан Музда. Около него все тот же широченный матрос с косичкой, упираясь обеими, на редкость мускулистыми руками в толстенный румпель, правил кораблем.

Море по-прежнему кипело, но где-то на горизонте едва-едва, тонкой полоской проступил свет. Что это значило, князь не знал, капитан еще издалека ему крикнлу:

– Ты, княсь… корош, что так!

– Туго нам приходится, капитан?

– Тухо?.. Не так, хоть… – Капитан обернулся на рулевого, и наклонился к князю. – Три почки-и ворвань просай за порт. Три!.. Опычно, в самый шторм я две кидай, не больше… А тут – так получайся.

Князь знал, что иногда моряки вываливают за борт что-то жирное, масло какое-нибудь или ворвань, чтобы хоть чуть утихомирить волны. На всякий случай он сказал:

– И команды у тебя немного, как я погляжу, капитан.

– Нет, команта корош. В самый хват, как вы, руцки, говоряйте. – Он подумал, что-то оценивая на горизонте, на верхушках мачт, и добавил: – Я есть купец, хандловый, а не зольдат… Польсую то, как во Фнутрене море нет корсарен, и перег опасный я есть знайт. Фот посашу фас на перег, пойду ф океан, дале, уже и зольдатен и протчий мериман заперу с сопой, в океан бес такой уже нелься.

Этот разговор все же успокаивал, главным образом потому, что капитан этот собрался, оказывается, дальше в океан идти, и ни черта не опасался… Хотя, чего бы он мог опасаться, раз уж это было его ремесло, его судьба и жизнь?

На шестой день, совершенно неожиданно для всех, кто мучился во время этого перехода, они вышли к земле. Видимо, капитан Музда не врал, когда говорил, что берега эти знает хорошо. Или та самая светлая полоска, которую князь случайно заметил во время своей последней… прогулки, оказалась долгожданным предвестником окончания шторма. Или просто, согласно Книге, не посылает Господь человеку более жестоких испытаний, чем он может выдержать, а значит, все же и эта мука должна была кончиться. И она, кажется, заканчивалась.

К Хонуверу, странно и непривычно выглядящему с моря, как тонкая полоска красноватых крыш и человеческого дыма, а не туманной мороси, что висела над морем, дыма, который не мог разогнать даже ветер, подошли под вечер. Но оказалось, что нужно было еще изрядно идти по реке, которая относила корабль назад, в море, к волнам и более упругому и напористому ветру. Капитан попробовал войти в реку самостоятельно, но у него не получилось.

Тогда, только-только стало смеркаться, он приказал бросить якорь и вывесить флаг, требуя к себе местного пилота. Но на берегу загорались огоньки домов, дым стал в вечереющем воздухе невидимым, небольшая стайка кораблей под разными флагами, стоящая у причальных стенок и просто на течении реки, тоже сделалась невидимой на фоне серо-коричневого, совсем не заснеженного берега, а к ним никто и не думал высылать лодку с лоцманом.

Капитан злился, почему-то бегал и ругался на матросов, а потом поднялся к румпелю, где больше не было рулевого, и принялся так орать, что даже князя это удивило. Оказалось, капитан таким образом нагонял на себя смелость, чтобы все же войти в эту реку и пристать к берегу. В темноте, ориентируясь по каким-то странным признакам, и по маяку, который сбоку отбрасывал в море свои неяркие, не всегда даже видимые лучи, капитан двинулся вперед. Он шел так осторожно, что даже на корабле стало тихо, лишь звучали резкие, как во время боя, приказы, да ноги матросов гулко били по палубе, когда они бросались исполнять распоряжения – подтянуть то или ослабить иное…