Сто полей - Юлия Латынина

Арфарра помолчал и сказал:

– Видишь ли, Шой, если я арестую Даттама, то я должен буду отослать его в столицу, а это означает лишь то, что судьи Даттама станут богаче на несколько миллионов, которые он найдет способы возместить с народа.

Монашек пошевелил губами и сказал:

– Осмелюсь доложить, что в настоящее время провинцию обходит сын Ира. Послезавтра он проходит через поместье Даттама. По этому случаю там будет большой праздник и скопление народа. Мудрено ли в такой момент произойти возмущению?

– Прекрасно придумано, – одобрил Арфарра. – Послезавтра я сам появлюсь в поместье и подам вам знак.

Ночью Арфарра долго глядел на небо через Шакуников глаз, потом ворочался, не мог уснуть, и вспоминал, как они с Даттамом вместе учились. А когда заснул, – пришел другой соученик, чуть постарше, в белых одеждах, какие носят мертвецы и наследники трона, и сказал:

– Есть время сильного государства и есть время слабого государства. Когда государство сильно, чиновники справедливы и налоги необременительны. Когда государство слабо, чиновники присваивают себе землю и налоги, и крестьяне ропщут, потому что они платят второе больше, а в неурожай помочь некому. Сильное сменяет слабое, единое сменяет множественное, как день сменяет ночь, и это длится вечно.

Но день сменяет ночь, чтоб на полях рос рис.

День сменяет ночь – а человек научился делать светильники и освещать ими храмы.

Для чего же в истории день сменяет ночь?

Как придать золоту свойства зерна?

Арфарра проснулся от частого теперь озноба. Начальные слова были из докладов, которые он читал экзарху. Экзарх всегда кивал и говорил «да». Возражения же ему показал секретарь Бариша на полях одного из старых докладов…

И возражения были еще не самым обидным. Чуть пониже, другими чернилами и, видно, совсем недавно, экзарх приписал крупно: «Дурак!» – не то о докладе, не то о собственном комментарии.

Наступила ночь вторых суток правления Арфарры.

Ванвейлен стоял, кутаясь в плащ, у речного причала. За ним, в ночи, неясно мрачнела серая громада казенного склада, и грузчики с приглушенными ругательствами цепляли ручную лебедку к огромному, непривычному для них ящику. Груз, находившийся в ящике, был обозначен лично араваном Баршаргом как «оборудование для горных работ», и чиновник рядом с Ванвейленом равнодушно наблюдал за его погрузкой.

Лебедка заскрипела, – очередной ящик опустился на палубу круглой баржи.

– Э-й, осторожней, – заметил Аххар, – этак у вас баржа развалится. Может, приедете за остальным завтра?

Ванвейлен пробурчал что-то невнятное.

Через полчаса баржа тихо отошла от берега. На ней было всего трое людей, – Ванвейлен, Бредшо, и Стависски. Вскоре правый берег затерялся в дымке, река разлилась, словно море, смыкаясь в ночи прямо с небом и сверкая гладкими звездами.

Ванвейлен опустил лот, – сорок три метра глубины. Можно ручаться, что, когда в будущем году будут ставить дамбу в верхнем течении или забирать новую воду, это местечко не обмелеет.

Ванвейлен подошел к борту. Это было старое, довольно ветхое суденышко со съемными бортами. Такие борта употреблялись для того, чтобы облегчить погрузку и перевозку скота, и старинные руководства рекомендовали скот при этом не стреножить, потому что тонули такие баржи весьма охотно, особенно в преклонном возрасте.

Стависски и Бредшо, тихо переговариваясь, стали спускать на воду лодку.

Ванвейлен, в темноте, шарил в поисках механизма, приводившего в движение раздвижные борта. Разумеется, баржу можно было поджечь или взорвать, – уж взрывчатки на ней было столько, что можно было б взорвать весь половину провинции, не то, что баржу, но по зрелом размышлении Ванвейлен такой план отверг.

– Слушай, – окликнул он Бредшо, – где тут эта чертова задвижка.

– А справа, – отозвался Бредшо, – там такой бугорок и сразу за ним веревка…

– Нашел, – сказал Ванвейлен, – лодку спустили?

– Сейчас, погоди.

Ванвейлен наклонился, ухватываясь покрепче за теребя и тут чьи-то сильные руки бесшумно сомкнулись на его горле. Ванвейлен захрипел, – все четыре ножки мироздания подломились, небо полетело на землю гигантской черной воронкой, и вот в эту-то воронку и провалился Ванвейлен.

Когда паланкин Арфарры принесли к даттамовой усадьбе, был уже полдень. Ворота усадьбы были широко распахнуты, стены увиты лентами и заклинаниями, на деревьях, как при государе Иршахчане, росли золотые плоды добродетели и ячменные лепешки, под навесом у фабрики вместо тюков с тканями красовались длинные столы, и народ облепил мостки и берег в ожидании лодки с сыном Ира.

Арфарра никогда не видел праздника Ира и заранее его не любил. Праздник был – та же народная разнузданность, с которой борется государство, – как храмовая проституция, или тайные секты, – готовая преобразиться в разрушение и бунт.

Сын Ира был сводным братом безграмотных варварских шаманов. Бог не селится в человеке или в каменном истукане. Лишь государство – образ божий. И, подобно всякому истукану, Сын Ира был достоин уважения. Не как обманный бог, а как часть обычаев и устоев.

Арфарра поискал глазами: в праздничной толпе что-то говорил небольшой кучке людей знакомый шорник.

Вы интересовались, будут ли арестовывать богачей – будет вам арест. Примета, а не арест. Символ, а не арест.

Арфарра горько усмехнулся. В прежние времена не понадобился бы ни шорник, ни Иров день. А теперь государству, чтобы рассчитаться с врагами, приходится звать на помощь те силы, которые оно раньше обуздывало.

Арфарра поглядел на красное кирпичное здание и еще раз вспомнил все, что было ему в последние дни рассказано о здешних фабриках.

Великий Вей! Даттам был достаточно омерзителен, как торговец. Тогда он делал деньги, перевозя вещи с места на место – как будто от этого менялось количество труда, пошедшего на их создание. Теперь, в красном амбаре он добывал деньги не обманом, а грабежом.

Ткачи трудились по полсуток с распаренными глазами, в пыли и жаре. Умирали в тридцать лет и рожали увечных детей. Ткачи трудились, часть их труда он оплачивал, а часть – крал и снова пускал в оборот.

– Его ж не усовестишь, – жаловался вчера Арфарре молодой еще, изъеденный чахоткой, ткач. – Он ведь ворует весь труд, сверх необходимого, – вот ему и выгодней, чтоб человек работал как можно больше.

Арфарра глядел на ткача и думал, что рабство, оказывается, еще не самое страшное. Варвар бережет раба, как дорогую вещь, а Даттам обращался с людьми, как общинник с волом, взятым напрокат у государства.

Да, боги, боги фабрики, вывороченные наружу железным и деревянным скелетом, как карнавальная шуба: в ведомостях мироздания их части называли по-старому: лапками и ребрами, шейками и зевами, – но, кроме разве что последнего названия, эти имена не соответствовали сути, а были частью перевернутого мира, не освященного, в отличие от Ирова дня, обычаем и древностью.