Не страшись урагана любви - Джеймс Джонс

В памяти сохранились удивительные картины. Закат с облаками и шквалами дождя далеко на юго-западе от них, идущими на север и на запад, освещенными багровым солнцем. Шум бриза на рассвете в ветвях высоких кокосовых пальм в Северо-Восточном заливе, когда они выскакивали на свет, бежали к соленой воде, умывались, завтракали и выходили в море. Первые настоящие коралловые «головы», которые увидели Грант и Дуг, поднимающиеся перед глазами со дна на высоту от тридцати до шестидесяти футов и сравнимые только с каменными грибами атомных взрывов. Огромные четырехфутовые рыбы-короли, серебристые торпеды, которых Грант отыскивал среди рифов и убивал и из которых Джим на старой, грязной, сальной сковородке готовил самые вкусные рыбные блюда, которые они когда-либо ели. Был еще один запомнившийся вечер, когда после утомительного дня охоты они приплыли на лодке с судна на берег и уселись в лучах заходящего солнца на вечернюю поденщину: Грант и Джим чистили рыбу, Дуг и капитан ломали сучья и палки для костра, Лаки сидела на песке и яростно расчесывала мокрые после купания волосы. И именно в этот вечер они все почти одновременно бросили свою работу и посмотрели друг на друга, неожиданно и остро ощутив мгновение и то, насколько оно приятно, но и то, что оно неизбежно, неостановимо уходит, а затем с ироническим похмыкиванием, осуждающим сентиментализм, пряча все это (Дуг даже дико кашлянул), они без слов вернулись к работе. Такие мгновения порождали чувство, что они принадлежат друг другу, а может, то, что они принадлежали друг другу, порождало такие мгновения.

Именно во время семичасового плавания в Кингстон Джим произнес почти экстатическую похвалу Гранту. Все они сидели вокруг капитана в кабине и пили пиво. Джим встал и подошел к Гранту, стоявшему у правого борта и смотревшему на надутые паруса, зрелище, от которого Грант никогда не уставал. Еще раз, как когда-то в аэропорту Кингстона, он сжал плечо чуть более высокого Гранта, теперь одетого в шерстяную рубашку.

— Я просто хочу сказать и хочу, чтобы вы все услышали, что у меня никогда не было такого хорошего клиента, клиента, который бы так любил нырять, так быстро и так много всему учился, как этот парень! Думаю, могу без стеснения сказать любому, что никто из клиентов мне так сильно не нравился, ни с кем я так не дружил и ни с кем не продолжал бы дружбу. Я знаю, я знаю, что все мы вряд ли увидим друг друга. Поездка закончится, все вы через несколько дней уйдете с Бонхэмом, и даже если мы когда-нибудь все вместе поедем снова, это будет другое, не то же самое. Я просто хочу сказать, что это самая лучшая моя поездка, без всяких исключений, включая и другую поездку в Морантс с парой ныряльщиков, о которой я рассказывал. И насколько я понимаю, успех и веселье этой поездки на пятьдесят процентов зависит от вот этого парня. Я никогда не забуду этого и хочу, чтобы он знал, что я его никогда не забуду! — Речь была слишком длинной, чтобы тебя все время обнимали за плечи, и Грант ощущал неудобство и стеснение. Он всю жизнь не любил, чтобы к нему интимно прикасались. В то же время он был глубоко тронут, потому что он сам ощущал то же дружеское чувство к Джиму. Затем Джим мощно хлопнул его по плечу, точно так, как римский воин приветствует или прощается с другим римским воином, и добавил: — Вот мое слово! Если этому парню понадобится что-то, что я могу сделать, дать или достать, ему нужно просто известить меня.

Он вернулся на место и сел с ухмылкой на пылающем лице. Возможно, три-четыре бутылки пива подогрели его.

— Ну, спасибо, — стыдливо и как-то глуповато сказал Грант. — А я хочу, чтобы ты знал, что я точно то же чувствую по отношению к тебе. — И это была правда. Потому что вдобавок к глубокому дружескому чувству он, как и в случае с Бонхэмом, испытывал огромное, глубокое, почти мальчишеское чувство преклонения перед тем, что Джим умел делать в море, на море, над морем: ныряние, мореплавание, полеты, даже дикий туризм; перед всем романтическим и настоящим, что буржуа из маленьких городков, а теперь и псевдоинтеллектуальные типы вроде него самого, не могли делать, и лишь мечтали и иногда, если становились псевдоинтеллектуалами, писали об этом. Искренняя теплая улыбка появилась у него на лице, а на голых бедрах, руках и спине появилась гусиная кожа, а когда он неожиданно сообразил, что на глаза наворачиваются слезы, он быстро сел и с преувеличенным вниманием стал доставать из холодильника новую бутылку пива.

Это был довольно сильный и трогательный финал поездки, думал Грант, вернее, был бы таковым, если бы Дуг Исмайлех не воткнул в общую похлебку свою особенную, личную ложку.

Это случилось, наверное, через полчаса после панегирика Джима. Лаки спустилась вниз. Джим пошел вперед поправить паруса. Так что они остались вдвоем рядом с капитаном. Грант прошел чуть вперед и сел на скамейку. Дуг присел рядом на корточках.

— Ну и речугу задвинул Джим о тебе, а? Я, кажется, немного ревную, — сказал он с хитрой греко-персидской ухмылкой на широком хитроглазом греко-персидском лице. — Проси, чего хочешь, и он сделает. Очень хорошо, что тебе не нужно просить его позаботиться о твоей жене, да?

Грант вздрогнул. Он не думал, что натиск Джима на Лаки настолько заметен. С другой стороны, он понимал, что Дуг просек суть ситуации между ним и Лаки, хотя ни разу ничего не спросил и вообще не заикался об этом. Тогда что же это за ремарка? Он помолчал секунду, а потом ухмыльнулся.

— Да. Но я не думаю, что это может случиться в обозримом будущем. — И добавил: — Бедняга, кажется, втюрился в нее, а?

Дуг не отвечал. То ли он ждал такой реакции, то ли надеялся на совершенно другой ответ. Грант не мог определить. Через несколько минут Дуг встал и пошел на корму за пивом. Грант подумал, что он выиграл в этой перепалке. Но тема должна была повториться в различных вариациях, как в музыке девятнадцатого века, почти сразу же после возвращения в Кингстон. На этот раз вступила Лиза.

Лиза внешне не очень изменилась с того вечера, когда она набросилась на Гранта, ни в идеях, ни в их применении. Она по-прежнему считала, как кудахтающая наседка, что с Лаки плохо обращаются и в этом виновен Грант, но сейчас она держала это при себе. Но не настолько, однако, при себе, чтобы Лаки этого не знала, и о чем две девушки — две женщины — болтали наедине, он понятия не имел, Лиза ни разу ничего не сказала о своем пьяном взрыве и вела себя так, будто ничего не случилось (Рене явно поговорил с ней), и все тоже вели себя так же, оставив все при себе. Изменилась ли она внутренне, это другой вопрос, но ее собственные заботы и тревоги, которые она так открыто проявила той ночью, и сейчас оставались явно заметными для всех, кто был тогда вечером. Рене жутко много времени проводил в городе, проворачивая, как он говорил, дела отеля. Грант был абсолютно уверен, что никаких таких дел не было, но не сказал Лаки о своем мнении.