Йерве из Асседо - Вика Ройтман

все остальное, происходящее непосредственно со мной здесь и сейчас, будто вовсе меня на касалось.

Он умолк, когда дорассказал, как Фридман завязал ему глаза и обматерил охранника.

А пока он молчал, я поняла, что он уже очень давно узурпировал главную роль в моей личной истории, стал ее главным героем. Как так получилось? Я не знаю. А имя ему я так и не придумала.

– Когда ты вернешься? – вдруг спросил Тенгиз.

Этот вопрос, который до сих пор не был задан вслух, застал меня врасплох.

– Ты ведь вернешься в сентябре? – переспросил он, а потом как утвердил: – После летних каникул.

И было нечто в его тоне, что мне не понравилось.

Наступили сумерки, решетка беседки отбрасывала на его лицо причудливую тень.

– Я уже вернулась, – я сказала. – Сколько раз человек может возвращаться?

Ответа не последовало.

– Не надо было врать мне про чемоданы, – я сказала. – У меня вся жизнь в этих чемоданах. Все мои вещи и подарки для родителей Натана и Алены. Это безответственно.

– Вся жизнь в чемоданах, – повторил Тенгиз. – Именно так.

И тут у меня вырвалось само:

– Я не вернусь в Деревню.

– Ты серьезно? – спросил Тенгиз.

– Серьезно, – ответила я, сама удивляясь, потому что еще минуту назад я этого не знала.

Но теперь поняла, что знала уже давно, уже тогда, когда собиралась обратно в Одессу и упаковывала в общаге чемоданы.

В семнадцать лет мама могла оставить своих родителей, но в сорок с лишним не могла бросить осиротевших свёкров. В свои шестнадцать я не могла покинуть свою овдовевшую маму. Это было бы безответственно. Я же ей обещала. Я ей сказала: я буду с тобой.

– Я не вернусь в Иерусалим, – повторила я, чтобы самой себе поверить, и даже добавила для вящей уверенности: – Никогда я не вернусь.

И так печально и даже трагично прозвучало, что я пустила скупую слезу.

Я посмотрела на Тенгиза, но он на меня не смотрел. Он сказал:

– Вот поэтому я и соврал тебе про чемоданы. Расставаться тяжело, тяну время. Идем домой.

И мы пошли домой.

На следующее утро мы встали. Но поскольку мы и так толком не сидели, особых перемен не наступило. Бабушки ругались на кухне по поводу преимущества котлет – на пару или жареных, – пытаясь перещеголять друг друга в интеллигентности. Мама мыла пол, Кирилл вытирал пыль, дед делал вид, что читает газету, а дед Илья метался по квартире и восклицал, что больше не может пребывать в бездействии, и считал, сколько денег мог бы заработать, если бы уже завтра крутил баранку, а не тратил целый день на перелет. Тетя Женя пыталась уговорить меня вернуться с ними завтра в Израиль, она прямо сейчас пойдет в турагентство и купит мне обратный билет. Мама, хоть и прекрасно все это слышала, никак не реагировала.

С мамой была проведена серьезная агитаторская сионистская работа, но еврейские корни родителей моего отца все еще не были найдены, так что разговоры эти были в пользу бедных.

А поскольку мои эмоции больше не были изолированными, я ненавидела всех и вся за все, но в особенности евреев, за то, что все они заставили меня целый год привязываться к месту, в которое я больше никогда не вернусь. Поэтому я спряталась в чулане.

Тенгиз объявился в середине дня. Я тайком выглянула из-за чуланной занавески и увидела, что он так и не побрился. Зато соизволил принести мои чемоданы.

Из чулана я слышала, как он обещал, что поищет какие-то контакты в Израиле и еще что-то в Музее Диаспоры, и сообщил, что сегодня ночью у него полет.

Мама сказала, что она очень благодарна ему за все, и все такое, и как Зое повезло с вожатым, и все с этим бурно согласились.

Вожатым? Он давно перестал быть моим вожатым.

“Давно” – это когда? Месяц назад? Неделю? Три дня? Почему-то мне вспомнилась Маша. Подслушанные педсоветы. И главный психолог всех психологов. “Не стоит так отождествляться друг с другом”, – сказал он и сверкнул молодыми глазами из-под старых очков.

Я гордо вышла из чулана и провозгласила:

– Счастливого пути, Тенгиз, передай всем мои пламенные приветы, особенно Фридочке.

– Я еще не уехал, – сказал Тенгиз.

– Обед готов! – крикнули обе бабушки из кухни.

– Без обеда никто никуда не уходит, – заявила главная бабушка, появляясь в дверях с кастрюлей, обернутой полотенцем.

– Я тебе дам без обеда, – погрозила Тенгизу пальцем второстепенная бабушка, застелила стол скатертью и принялась расставлять тарелки.

– Садись за стол, хабиби, – похлопал его по плечу дед Илья, – выпьем на дорожку.

– Садитесь, Тенгиз, в самом деле, что вы как не родной, – сказала тетя Женя.

– Вам ничего не поможет, – сказал Кирилл. – Делайте, как они говорят, спорить себе дороже.

Тенгиз сел за стол. Гора блюд заставила скатерть. Застучали приборы о тарелки.

Они опять говорили обо всем на свете: о политике, о семье, о памяти поколений, об Одессе, об Израиле, о законе о возвращении, о ситуации на Ближнем Востоке, о зарплатах, о ценах, об инфляции, о бирже, о Советском Союзе, об СНГ, об Украине, о таксистах, об охранниках, которые жить не дают, о террористах, которые жить не дают, о новых русских, которые жить не дают, о лучшем в мире учебном заведении – Деревне Сионистских Пионеров, о Девятой школе, в которой преподавал мой папа и которая скоро станет Второй гимназией, об открытых и закрытых гробах, о жизни и о смерти. Они строили планы на будущее, мечтали о благополучном исходе, о семейном воссоединении, о конце разрухи и смутного времени.

Только все это было иллюзией.

Тенгиз не должен был становиться инженером, он не должен был становиться ни ремонтником, ни мадрихом, и даже на поприще сионистского агитаторства его способности пропали бы зря. Ему следовало стать иллюзионистом. Потому что никто лучше него не умел пускать пыль в глаза. В его присутствии люди дурели и переставали отличать действительность от воображения. Вот в чем заключался главный персональный талант, которым наградила природа моего мадриха.

– Спасибо, – я сказала, – было очень вкусно.

Вышла из комнаты в коридор, в подъезд и на улицу.

Было очень жарко. Земля плавилась под ногами. Голова у меня шла кругом.

Нет, это неправда, голова у меня кругом не шла – у меня обрывалось сердце. Сколько всего может утратить человек за одну неделю?

– Что за поведение? – спросил Тенгиз.

– Оставь меня в покое, в конце концов, ты больше не мой мадрих!

– Чего ты хочешь, Комильфо?

– Ничего я не хочу!

– Хочешь на море?

Хотела ли я на море?