Йерве из Асседо - Вика Ройтман

ничего болезненнее расставаний, но расставаться не значит перечеркивать прошлое. Не теряй меня, Зоя. Не вычеркивай.

– Тенгиз…

– Тенгиз… Эх ты, Комильфо…

Он замолчал. Достал сигарету, зажигалку и долго не мог подкурить, но потом у него получилось, и он стал обстоятельно затягиваться.

– Я не раз задавался вопросом, почему с тобой у меня получается наладить контакт, а с Владой – нет, хотя Влада нуждалась во мне намного больше. Я даже у Маши спрашивал. И знаешь, что Маша мне сказала? Это потому, что у тебя был хороший отец. Память о том, кто тебя сильно любил, не вычеркнешь.

– Так она сказала? – изумилась я.

– Да, так. Ты заведомо мне доверяла, даже совсем меня не зная.

– Это потому, что ты на него похож!

– Да не похож я на него, Комильфо, ничего общего. И Дюк на него не похож.

Или дюк?

– Маша – дура. Я вообще его не знала. Я с ним в школе только виделась… Как будто я была воздухом. Он так редко со мной общался…

– Необязательно знать. Мы не всегда знаем то, что помним. И не всегда помним то, что знаем. Память о любви к тебе проносится в душе не образом, а зацепкой, скважиной для ключа, способного отворить ее дверь.

– Маша – дура, – я повторила.

– Маша далеко не дура. Она права: он всегда был у тебя внутри. И до сих пор там. И всегда будет. К сожалению, не всем так повезло, и не у всех зацепки универсальны. Твой папа тебя очень сильно любил. Поверь мне, я знаю. Хоть и не знал его.

От этих слов в скважине моего сердца что-то болезненно заскрипело, а потом в нее ворвался морской воздух.

– Ты понимаешь, – внезапно спросил он, – почему я столько лет не выходил из Деревни?

– Понимаю, – прошептала я. Он же сам говорил. – У тебя было посттравматическое расстройство.

Тенгиз рассмеялся. Почти как тогда, в доме у Фридманов.

– Ну-у-у, – протянул он сквозь смех, – ты даешь. Слушай, а у тебя и впрямь выключилось воображение. Это опасно, я не шучу.

Перестал смеяться и озабоченно на меня посмотрел. А потом:

– Комильфо, у этой вещи совсем другое имя.

– Какое? – с опаской спросила я.

– Я просто ждал проводника.

Проводника?

– Ну да.

Какого такого проводника? Сумасшедший.

– А вот такого. – И он посмотрел на меня. – Ты же проводник, Зоя. Неужели тебе это не известно? Тебе же открыт путь в Асседо. Не слушай психологов. Главное – не смиряться. И ничего никогда не забывать. Даже то, без чего невыносимо жить и страшно хочется забыть. Особенно это. Мы ведь состоим из тех, кто нас сильно любил и кого любили мы, даже если они от нас ушли.

Какое сумасбродство! Какое глупое, нерациональное, незрелое, инфантильное сумасбродство.

– Не важно, сколько тебе лет, не важно, сколько всего ты потеряла. Не смиряйся никогда. Наберись терпения. Жди. Никуда не беги. Будь там, где тебе хорошо. И оно туда придет.

“Оно”. Бесполое андрогинное существо.

А у одной вещи не было имени. То есть было, но я поняла, что никогда не осмелюсь произнести ее имя вслух, хоть оно всегда там находилось. Тенью теней, призраком призраков. Неужели это так всегда? Неужели не бывает, чтобы просто так, без этой вещи? Но может быть, если отважиться…

Тут Тенгиз нахмурился и покачал головой:

– Некоторые вещи ни в коем случае нельзя называть своими именами.

Как Бога.

– Почему? – спросила я беззвучно.

– Потому что тогда они становятся реальностью.

И ничего потом не вычеркнешь.

Все дело в словах. Если бы я с самого начала называла его на “вы”, все было бы по-другому. Зачем он настоял?

– Так что, Комильфо, – Тенгиз затушил сигарету о камень, – я еще раз спрошу: чего ты хочешь?

– Я не знаю!

– Знаешь, знаешь.

– Это уже финал? – я спросила.

Тенгиз опять издал смешок:

– Какой финал? Тебе всего лишь шестнадцать лет.

И замолчал.

Мне казалось, он чего-то ожидал от меня. Как будто я могла ему дать то, что никто другой не мог. Но что я могла ему дать в свои шестнадцать лет? Я хотела тоже быть взрослой, опытной и мудрой. Я хотела знать, как правильно, и знать, как надо. Я хотела быть уверенной в своей правоте, как он.

И я поняла.

Я поняла, что он был неправ.

Я поняла, что он вовсе не был уверен в своей правоте, а может быть, даже и врал.

Я поняла, что он рассказывал мне и себе заодно какие-то сказки про чудеса и проводников, чтобы хоть какое-то утешение найти в мире, где утешения не бывает.

Я поняла, что не важно, что я хочу, важно то, что надо. А надо смиряться.

И я поняла, что покуда он со мной, хоть в Одессе, хоть в Иерусалиме, хоть в Китае, покуда он не выпускает меня из виду, он так и не вышел из Деревни и не покинул свою Офру. Это не по-настоящему, это понарошку, это не исправление, не исцеление, не исход, это – хождение по кругу в попытке ухватить за подол тень, чей силуэт давно покоится в земле. Он не может сам уйти. Поэтому и врал про чемоданы.

А это необходимо, просто необходимо – смиряться с действительностью, иначе навеки застрянешь в воображении и повредишься умом. У него тоже было очень богатое воображение.

Он не успел с ней попрощаться и запомнил ее неживой, и это не было моей виной, но стало моей историей.

Так что я поняла, что мне надо делать.

Кто обрек меня на этот путь? Этого я уж точно не знала. Но вполне вероятно, что Антон Заславский.

– Ты ведь тоже уйдешь, – я сказала. – Ты не сможешь больше работать в Деревне, после всего этого. Да ты и не должен. Она свою службу тебе сослужила, и ты вернул ей сполна. Это пройденный этап. Ты закончишь этот год, потому что ты порядочный человек и доводишь дела до конца, а потом уволишься. Так должно быть, и это правильно. А мы с тобой будем прощаться.

Может быть, мы для этого сюда приехали, чтобы попрощаться. Друг с другом, вместо тех, с кем не успели.

Меня как осенило, и отчасти даже полегчало. Все это вдруг обрело какой-то смысл, какую-то цель, логику, словно был у этого всего некий высший замысел, вместо хаотичной череды бессмысленых утрат. И у палящего солнца появился смысл, и у волнореза этого, и даже у рыбаков на нем. Как будто все существовало для того, чтобы мы с ним навеки