Йерве из Асседо - Вика Ройтман

дочкой. А бабушка Сара заплакала, сказала: “Бог ты мой, я думала, вы никогда не предложите”, и спросила, чья это идея, а я соврала, что мамина, добавила, что это не только идея, но и просьба, и не испытала ни малейшего угрызения совести.

Потом мы втроем возвращались на Екатерининскую площадь. Утренняя Одесса была совершенно не такой, какой я ее помнила. Не только Дюк уменьшился в размерах – все уменьшилось: и далекий Пушкин, и лестница, и Морвокзал, и каштаны, и платаны, и дома, и даже уродливые квадратные Потемкинцы. Везде царил неуловимый, но ощутимый дух запустения, увядания и упадка. Я вдруг заметила, что желтая краска на элегантных домах облезла, что на колоннах и греческих фигурах – сплошь и рядом трещины, а на фасадах – покосившиеся балконы. Все урны были переполнены и истекали мусором. Неубранный мусор лежал и на тротуарах, и на мостовых – обертки от мороженого и шоколадок, бычки, пластиковые бутылки и битое стекло. К подошве кроссовок прилипла жвачка.

Все это не вызвало никаких эмоций, лишь только вопрос: было ли так всегда, а я не замечала, или за девять месяцев все изменилось? Я смотрела на некогда гордые и прекрасные здания, а в голове как заело: “графские развалины” и “остатки былой роскоши”.

“Некогда” это когда? В прошлом году? В детстве? В девятнадцатом веке? Или позавчера, когда мой папа еще был жив?

С перекрестка было видно, что по всей бывшей улице Карла Маркса протянулись очереди: в булочную, в парикмахерскую, в гастроном, в какой-то новый незнакомый лоток и даже в бывший “Ремонт обуви”, теперь непонятно чем ставший. Все кричали, галдели и ругались.

Я не хотела заходить в квартиру, в которой лежал покойник, но понимала, что должна встретиться с бабушкой и с дедом. Поэтому я туда пошла, хоть и понятия не имела, что говорят людям, которые только что потеряли сына, даже если они родные люди, которые меня воспитали. Тем более если это родные люди, которые меня воспитали.

Дед и бабушка сидели в большой комнате. Покойника в доме не было.

– Это я, деда, – Комильфо.

– Курочка, – безжизненным голосом сказал дед, – как хорошо, что ты вернулась.

Я положила его руки на свое лицо. Руки у него дрожали, но это оказалось самым близким ощущением дома с тех самых пор, как моя нога ступила на земли Северного Причерноморья.

На удивление бабушка была полностью вменяема, хоть и комкала в руках мокрый носовой платок времен ее бабушки. А может быть, он был трофейным.

– Ты хоть думаешь, что говорит твой язык?! – сказала бабушка деду. – Ничего хорошего в этом нет! Кто ее просил возвращаться, а? Ты смотри мне, рыба моя, если ты еще раз закроешься в чулане и будешь отказываться от пищи, я собственными руками тебя придушу! Мы, слава богу, прошли войну, пройдем и это, лишь бы ты у меня была здорова. Ты здорова?

“Это”?

– Я здорова, – заверила я бабушку. – И не буду отказываться от пищи. Как вы?

– Как может быть? – сказал дед. – Да никак. Не дай бог никому пережить своих…

– Хватит молоть чепуху! – вскричала бабушка и встряхнула носовым платком. – На ребенке и так лица нет. Зачем ее еще больше травмировать?

– Ты надолго приехала, курочка? – с нескрываемой надеждой спросил дед.

– Не знаю, – сказала я. – Но я вас очень люблю, потому что вы мне были почти вместо родителей. Когда вы умрете, это, может быть, даже будет гораздо хуже лично для меня. Только когда вы будете умирать, я вас очень прошу, сообщите мне об этом.

– О господи боже мой! – еще громче заорала бабушка, обхватила меня железными руками и стала особенно похожа на Фридочку. – Рыба моя золотая, не каркай!

– Это неизбежно случится, – сказала я. – Рано или поздно вы тоже умрете. И мама, и Кирилл, и я. Но мертвых не жаль, жаль живых. Им намного сложнее.

– Она права, дорогая, – сказал дед и грустно улыбнулся. – Умница ты моя.

И поцеловал меня в лоб.

– Ничего она не права, – возмутилась бабушка, – и ничего она не умница. Ей голову задурили в том Израиле, сразу видно, что ребенок не в себе, только твои глаза все равно ничего не видят. Если бы все евреи были такие, как Тенгиз, еще было бы о чем говорить. Но там одни сплошные психиатры.

– Тенгиз золотой человек, – сказал дед. – Почти как…

– Хватит! – рявкнула бабушка. – Не смей слезы лить при ребенке, ты же мужчина! Выпей валерьянку!

Извлекла из кармана склянку и стремительно закапала в рюмку, отсчитав десять капель. Дед покорно выпил.

– И прими валидол. Не хватало еще тебе угодить в больницу.

Из другого кармана была извлечена конвалюта, и валидол отправился деду в рот.

– Измерить тебе давление?! – на всякий случай пригрозила бабушка.

– Не надо, я в форме, – отказался дед.

– Да, Тенгиз на папу чем-то похож, – сказала я. – Дети обоих любят. То есть любили. Хотя нет, все еще любят.

– Твой Тенгиз всех обзвонил, – сказала бабушка. – Пошел в школу и сообщил директору.

– Как это?

– Молча. Думаешь, мы имели силы с кем-то разговаривать?

Тенгиз накупил еды и алкоголя, накрыл во дворе столы, заказал автобусы для толпы знакомых и незнакомых, родственников, соседей, учеников, учителей, ветеранов войны, горисполкомовцев и ипподромщиков, запрудивших двор, чтобы проститься с папой. Тенгиз организовал похороны и поминки. Открытого гроба нигде не было. Многие удивлялись.

Во дворе перед похоронами Митя Караулов на меня запрыгнул, как на пропавшего в бою и внезапно воскресшего однополчанина. Я сказала:

– Привет, Митя, извини, что я с тобой не попрощалась. Я получила твое письмо, спасибо.

Митя вырос сантиметров на пять и отрастил длинные волосы. В правом ухе у него красовалась серебряная серьга-кольцо. На Митю он был больше не похож. Что этот парень теперь из себя представлял, трудно было сказать.

– Да без проблем, Комильфо, – смутился незнакомый парень.

Потом мы всей толпой поехали на кладбище на автобусах папу хоронить.

Я плохо помню эти похороны, потому что они никак не связывались у меня в голове с моим папой. Я помню, мне казалось, будто все на меня смотрят, а я не соответствую торжественности момента, потому что даже скупую слезу не могла пустить. Еще я страшно боялась, что захихикаю, может быть даже хрюкну, но вовсе не потому, что мне было смешно, зажимала рот руками и пыталась думать о Василисе, потому что мысли о ней всегда вызывали у меня грусть, но сейчас не вызвали. И я не помню, когда именно наступило то мгновение, где я перестала вообще что-либо ощущать по