Три килограмма конфет (СИ) - "Нельма"

Просто со мной временно было что-то не так. Словно внезапно появилась какая-то странная болячка, от которой меня скоро вылечат.

Клиника была светлой, чистой, даже, наверное, уютной — всё это шло каким-то фоном вместе с приветливыми улыбками персонала, встретившего нас сразу у входа. И тогда у меня впервые мелькнула идеально вписывающаяся в погоду, отвратительно-грязная мысль о том, что люди, прерывающие чужие жизни, выглядят очень счастливыми.

Я не знаю, что именно это было: шёпот совести, крик подсознания, голос сидящего внутри страха. Но уши будто забили ватой, сквозь которую до меня почти не доносились звуки, сердце бешено стучало, почему-то отдаваясь пульсацией именно в животе, и я двигалась просто по инерции, всюду следуя за собранным и уверенным Славой.

Напротив нужной двери стоял мягкий диванчик, и он усадил меня на него как раз вовремя, когда слабость в теле стала такой, что я могла вот-вот упасть в обморок. Мной не двигала жалость, не давило на плечи осознание совершаемой ошибки, не ютилась тёплым комочком зарождающаяся в груди любовь к маленькому человеку, по какой-то нелепой случайности зародившемуся внутри. Я вообще не осознавала в полной мере, что именно происходит и что именно должно будет произойти.

Просто мне было очень, очень страшно.

— Ещё есть время. Ты можешь прийти через несколько дней. Морально подготовиться к этому, — предложил Слава, когда на электронном табло над дверью высветилось приглашение зайти, а я продолжала сидеть и смотреть на эту надпись, не мигая.

— Ты заплатил… — единственное, что смогла я выдавить из себя, позволив подхватить себя под локоть и увести прочь.

— Заплачу ещё раз.

Мы добирались до моего дома в молчании, и каждый молчал о чём-то своём. Он проводил меня до квартиры и уехал по своим делам, а я просто лежала в кровати до следующего утра, то проваливаясь в дрёму, то просыпаясь, и пыталась выдавить из себя слёзы, которые, чувствовала, уже скопились внутри.

Но плакать не получалось. И я ругала, ругала себя за то, что не поступила правильно и оттянула единственное решение этой проблемы.

И ругала себя ещё и за то, что это решение не казалось мне таким же правильным, как раньше.

Я могла бы обратиться за помощью и поддержкой к сестре, которая нашла бы правильные слова — Люся всегда знала, кому, что и как говорить, безоговорочно принимая любые человеческие пороки. Я могла бы поделиться этим с подругами, которым полностью доверяла и не боялась осуждения.

Но не стала. Потому что точно знала, что все они восприняли бы эту новость как что-то положительное и радостное, они бы искренне считали, что всё будет хорошо, и смогли бы убедить меня в этом.

А мне, наоборот, нужно было услышать, что всё будет плохо, получить стимул довести начатое до конца, найти новые причины, чтобы больше не позволить себе передумать.

Поэтому я попросила о встрече маму.

— Мам, я беременна.

— Господи! — громко воскликнула она, приложив ладонь к груди и тут же обратив на нас внимание большей части посетителей кафе. — Ты уже записалась на аборт, Рита? С этим ни в коем случае нельзя тянуть! Срок ведь ещё позволяет? Ну, не молчи же ты! Ещё ведь не поздно, нет?

Я только покачала головой, и те слёзы, что так упрямо не желали показываться наружу, хлынули из глаз таким потоком, что сквозь них невозможно оказалось разглядеть даже взволнованно-испуганное лицо мамы. Только её голос всё звучал и звучал, плотным потоком вливаясь в меня.

— Ты не накручивай себя только, слышишь? Не накручивай! Нет там ничего страшного: пошла, сделала, вышла, отряхнулась и забыла навсегда! Мне два раза после Люськи приходилось аборт делать, так что я знаю, о чём говорю. И не обращай внимания на страшилки, что потом родить не сможешь. Лучше подумай, что ты с ребёнком на руках делать будешь. Как учиться? Как работать? Чем ты будешь зарабатывать на жизнь? Ребёнка вытянуть — надорваться надо. Смотри, на одни только подгузники у тебя в месяц уйдёт…

Она всё перечисляла и перечисляла, считала деньги, находя всё новые статьи расходов, а у меня никак не получалось перестать рыдать.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Было обидно. Так, что перехватывало дыхание и тряслись руки.

И я не понимала, почему она говорила всё это, но ни разу не упомянула о том, что я не смогу дать своему ребёнку ничего и помимо денег. Что в свои двадцать я сама ещё сущий ребёнок и не представляю, где найти в себе ту любовь, ту заботу, ту ласку и нежность, которые матери дарят своим детям.

А в памяти всплывало, как мамы никогда не бывало дома по ночам, а мне становилось до одури страшно в темноте, и, бродя по внушающей ужас квартире, я непременно оказывалась в комнате сестры, залезала к ней под одеяло, прижималась под бок и готова была даже вытерпеть то, что с утра она опять будет пихаться и требовать, чтобы я никогда больше не приходила.

И как мама снова забыла про утренник в садике, а воспитатели начали ругаться, что я постоянно порчу им всю картину, ведь остальные дети в костюмах, как и положено. Тогда мама сказала, чтобы меня просто оставили в группе, и они правда оставили. И я сидела одна на ярко-красном стульчике, в сумраке, в запертой снаружи на ключ комнате, и вслушивалась в звуки музыки и веселья, доносящиеся из актового зала.

А ещё как папа однажды приехал и взял меня на прогулку. Тогда мы уже жили с бабушкой, она недосмотрела и отпустила нас, не заметив, что он пьяный. Летом, на жаре, его быстро сморило в сон, и несколько часов я просто ждала, когда же он выспится на скамейке в соседнем дворе и мы вернёмся домой. Мы не виделись до этого три года. И ещё пять — после.

Воспоминания тянулись одно за другим, и я ревела, как маленькая. И начинала снова плакать каждый раз, когда всю следующую неделю мама присылала мне сообщения, расспрашивая, точно ли мне не нужны деньги и сделала ли я уже аборт.

Тянуть и дальше не имело смысла. У меня находилось слишком много причин, чтобы не обрекать ещё одного человека на жизнь с чётким осознанием того, что ты никому не нужен.

Слава приехал сразу, как я сообщила ему о своём решении. Снова спокойный, молчаливый и тянущий меня на себе балластом. Снова быстро оплативший всё в кассе и проводивший до кабинета врача, к которому меня зачем-то отправили на этот раз, посмотрев в медицинскую карту.

И там-то мне сообщили, что время, когда можно было ограничиться просто таблеткой, закончилось. Теперь оставалось только хирургическое вмешательство.

— Вы не переживайте, — тёплым и доброжелательным тоном объясняла доктор, заметив, как побледнело моё лицо. А я плохо слышала, что именно она говорила, думая о том, что очень бы хотела, чтобы мама хоть иногда общалась со мной вот таким вот заботливым голосом. — Всё пройдёт быстро, примерно полчаса. До вечера останетесь у нас, чтобы понаблюдать за вашим общим состоянием после процедуры, а на ночь уже поедете домой.

В коридор я вышла на негнущихся ногах и с ворохом направлений в руке, еле сумев сказать Славе, что мне нужно сделать несколько дополнительных анализов и обследований. Он платил за всё, что мне выписали, а у меня язык присох к нёбу, хотя в мыслях так и крутилось это «деньги-деньги-деньги».

Пробирки наполнялись кровью одна за другой, медсестра спрашивала что-то про моё самочувствие, но у меня не получалось ничего сказать. Словно в тело уже влили хорошую дозу наркоза, отключившего способность чувствовать что-либо, только никакой лёгкости от этого не было. Скорее ощущение пугающей пустоты, выжженных внутренностей и выскобленных до нуля эмоций.

Выскабливание. Я даже не могла вспомнить, откуда узнала это слово, от которого начинала подкатывать тошнота. Наверное, вскользь услышала от врача, или сталкивалась с ним когда-то очень давно, в той прежней жизни, где опрометчиво считала, что это не может меня коснуться.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Идём, — сказал Слава, взяв меня под локоть сразу же, как только я смогла выползти из процедурного кабинета со смоченной нашатырём ваткой в руке, потому что голова закружилась при первой же попытке подняться после выкачанной из меня на анализы крови.