Детская книга - Антония Байетт

Вольфганг Штерн был уже на фронте, в составе Шестой немецкой армии под командованием принца Рупрехта Баварского. Он оказался на левом фланге «Шлиффенского котла», намеренно отступавшем в сторону Германии, чтобы выманить французскую армию подальше от Парижа. Французы носили военную форму старого образца — и зимой, и летом: красные штаны, длинная шинель, мундир из тонкого сукна, фланелевая рубашка, длинные кальсоны. И неудобные сапоги-бродкэны, прозванные «испанскими сапожками» по средневековому орудию пыток. Солдат нес винтовку, выкладку весом шестьдесят шесть фунтов, и сверх того — предписанную уставом связку дерева на растопку.

Французские офицеры верили в атаку, атаку и еще раз атаку. Они считали, что в 1870 году проиграли из-за нехватки твердости и élan. Они неумолимо надвигались под бара банный бой и звуки рожков, выставив перед собой примкнутые длинные штыки. Французы были очень храбры, и немецкие пулеметчики, в числе которых был Вольфганг, косили их как траву. Вольфганг в сером мундире и фуражке ощущал себя чуждым самому себе. Но ведь он всегда был актером. Сейчас он играл умелого пулеметчика. Его хорошо кормили, его командиры были компетентны. Война не затянется. Все идет по плану.

Чарльз-Карл, бывший анархист, социалист, исследователь стадного поведения в военное и мирное время, обнаружил, что его интуитивное восприятие «акций»-убийств, совершаемых анархистами, — ощущение, что сам он неспособен убить человека, — было верным. Он пришел к отцу и сообщил, что идет на фронт. Бэзил Уэллвуд сказал, что очень рад, и что ему очень жаль, конечно, и что он окажет любую посильную помощь. Чарльз-Карл уточнил, что идет не в армию: он поступает в квакерскую организацию под названием «Англо-бельгийское подразделение скорой помощи». Она отправляла на фронт санитаров с носилками и кареты скорой помощи для доставки раненых в санитарные поезда, отвозившие их домой. Он стал объяснять:

— Папа, это не потому, что я трус. И я должен что-то делать на фронте. А эти санитары помогают всем, без различия…

Бэзил ответил на невысказанное:

— Друзья твоей матери начали отклонять ее приглашения. И сами не ходят к ней с визитами. Многие.

— Если бы я стал солдатом-патриотом, это немного поправило бы дело. Но я не могу, понимаешь?

— Стараюсь понять. Смелости тебе не занимать. Будем считать, что я тебя благословил.

Чарльз-Карл вручил отцу конверт с надписью: «Вскрыть в случае моей смерти».

— Это не театральный жест, а просто здравый смысл. Только пообещай не открывать, пока…

— Хорошо. Надеюсь, что скоро ты сам его у меня заберешь. Думаю, война не затянется. Береги себя.

Дороти тоже сумела попасть в совсем новое подразделение — Женский госпитальный корпус. Его создали две изобретательные женщины, два врача, — Луиза Гарретт-Андерсон и Флора Мюррей. В отличие от шотландских женщин-врачей, которым велели «идти домой», Андерсон и Мюррей сразу сообразили, что в военном министерстве им попросту укажут на дверь. Обе женщины были суфражистками и по опыту знали, как неприятно общаться с министерством внутренних дел и как медленно там работают. Поэтому они отправились во французское посольство и французский Красный Крест, где предложили свои услуги и медицинские припасы, за которые собирались платить их сподвижники. Деньги поступали от суфражисток и женских колледжей. Для докторов, медсестер, санитарок и заведующих создали новую форму — зеленовато-серую, с укороченной юбкой и аккуратной длинной свободной рубашкой, застегнутой до горла на пуговицы. К этому прилагались пальто и небольшие матерчатые шляпки с вуалями. Общий вид был элегантный и деловой. Женщины уже знали, что должны все делать тщательнее и компетентнее мужчин, соблюдая гораздо более строгую дисциплину. В сентябре 1914 года они отправились с вокзала Виктория через Дьепп в Париж, полный раненых. «Чрезмерно возбудимая дама из британского Красного Креста объяснила, что в Париже все очень плохо, — писала Флора Мюррей. — Бюрократические проволочки ужасны… Все предварительные договоренности нарушаются. Свирепствует сепсис. Город забит немецкими солдатами с ампутированными конечностями, и их на следующий день после ампутации отправляют в Гавр!!!»

Гризельда Уэллвуд тоже была здесь. Ньюнэмский колледж поддерживал женщин-врачей. Она прошла краткие курсы для медсестер-доброволиц в Кембридже и отправилась с Женским корпусом в качестве офицера по связям, так как свободно знала французский и немецкий и могла помочь общению с пациентами и властями. Сиделки, почти не знающие французского, спрашивали раненых: «Monsieur, avec-vous de pain in l’estomac». Гризельда помогала и пациентам, и сиделкам.

В парижском отеле «Кларидж», выделенном для этой пели французами, устроили госпиталь. Из комнат вынесли мебель, оборудовали палаты и операционную, установили все нужное для стерилизации инструментов. Пошел поток раненых — французов, англичан, немцев. Их надо было выхаживать, оперировать, не пускать к ним (этим занимались суровые сестры) стайки любопытных нарядных дамочек, желающих «навестить раненых». А еще раненые умирали. В подвале устроили тихий морг. Хирурги Женского корпуса раньше оперировали почти исключительно женщин. Но они быстро учились.

Дороти освоила ампутации. Гризельда оказалась особенно полезной под Рождество, для организации вечеринок и развлечений. Мужчины подняли британский флаг с надписью: «Флаг свободы». Суфражистки были недовольны. Мужчины это поняли и поменяли надпись. «Свободу» заменили «Англией», а врачам сообщили, что мужчины «все как один за право голоса для женщин».

Они ставили пьесы. Раненые, контуженые, перевязанные, дрожащие от слабости, они ставили пьесы. И комедии, и не комедии. Пьеса «Дезертир» точно воспроизводила военный трибунал над дезертиром — с садистом-фельдфебелем, суетливым, дерганым лейтенантом, безжалостным судьей-адвокатом. Обвиняемый был героем. Он храбро умирал на сцене перед расстрельной командой.

Раненые аплодировали с кроватей и из инвалидных колясок. Дороти коснулась руки Гризельды.

— Тебе нехорошо? У тебя какой-то странный вид.

— Это все из-за казни. Я боюсь казней. Они его расстреляли так деловито. И при этом… сочувствовали ему.

Дороти мрачно и тихо сказала, что если события пьесы, а также рассказы очевидцев, правдивы, то большая часть солдат просто вынуждена будет дезертировать.

— Говорили, что все кончится к Рождеству. И ничего не кончилось. Они не знают, как это кончится и когда. Я так рада, что ты тут.

— Как ты думаешь, почему они поставили именно эту пьесу? — спросила Гризельда. — Может быть, им становится легче смотреть в лицо реальности, когда они разыгрывают ее на сцене? Или от этого ужас как-то уменьшается? Это чудовищно.

— Мы не можем позволить себе думать о том, что чудовищно. Когда снимаешь временную повязку, то, что под ней, — чудовищно, и ничего нельзя сделать. Они по большей части знают, но не всегда. Знаешь, Гризель, я уже просто не тот человек, что в прошлом году. Той уже нет на свете.

— Хорошо, что мы с женщинами. Они так устремлены на то, чтобы… чтобы идеально справиться… что не сдаются. Большинство женщин большую часть времени.

— Война только началась, — сказала Дороти.

52

Филип Уоррен был по-прежнему в Пэрчейз-хаузе. Садовник и работник ушли на фронт, поэтому дорожка заросла сорняками, а в саду буйствовала трава. Серафита сидела в полутьме, в полусознании, и ждала конца дня, ненадолго оживая лишь ранним вечером, когда на горизонте уже маячила тихая гавань сна. Помона удивила обоих — отправилась в Рай и вызвалась стать сестрой милосердия. Она работала в хайтском госпитале — меняла повязки, выносила судна, оправляла простыни, и это у нее получалось хорошо. Она выучилась утешать умирающих, отвечать на их слова, их бессвязный бред, страх, ярость, призывание матерей — серьезно, бережно и уважительно, и это, как правило, помогало. Она, как во сне, скользила по палатам, но там, где она проходила, на время становилось чище и здоровее. Придя на день домой и лежа в физическом изнеможении посреди запущенного сада, она сказала Филипу, что впервые в жизни чувствует себя полезной, что в ней нуждаются.

— Это все невероятно отвратительно, и когда это делаешь, то чувствуешь… наверное, так чувствовали себя монахини, когда специально делали всякие ужасные вещи. Я теперь хорошо знаю, какие мускулы надо использовать при поднятии тяжестей.

Она помолчала.

— Знаешь, Филип… Этот дом… моя ненормальная семья… теперь я проснулась, и для меня все это как сон. Нет, как два сна. Один полон прекрасных вещей — сосудов, картин, гобеленов, вышивок, цветов, яблок из сада… ну, ты знаешь… а в другом — нескончаемая скука, напрасно потраченная жизнь и все… все, чего вообще не должно быть, но это единственное, что вообще происходит… Я знаю, что ты знаешь. Я больше не буду тебя просить, чтобы ты на мне женился. Я проснулась.