Детская книга - Антония Байетт

Поняв, что нужно делать, Гедда также поняла, что сделать это должна именно она, потому что эта идея родилась у нее. Идея возникла из слышанной в детстве были о мальчике, который прятался в подвале Южно-Кенсингтонского Музея. Про это рассказывал и Том, и сам Филип. Упоминался также грузовой въезд, ведущий в подвалы Музея, и гипсовые слепки-стражи, и гробницы. Там можно спрятаться, а когда все затихнет — выйти с камнями, разбить витрины с холодным золотом и серебром, и металлы тоже разбить, превратить в пыль и обломки.

У Гедды не было настоящих друзей. Придется все делать самой.

На самом деле не обязательно было ничего разбивать.

Но тяга была непреодолима.

Настал май 1914 года. У нее были острые камни. Она вместе с другими женщинами из Социально-политического союза ходила на пикники для сбора камней. Но из ненависти к прежней жизни, которая теперь должна была кончиться, и к сонному, удобному, негодному, расшатанному укладу «Жабьей просеки» Гедда намеренно забрала излома коллекцию камней — и редких, и собранных на бесконечных галечных пляжах Дандженесса, кремней и мела с Уилда (в том числе пару оббитых топоров каменного века), обломок пемзы от извержения Этны (слишком легкий, отскакивает при ударе, таким ничего не разбить), грубый кусок от белых скал Дувра. Эти камни хранились в большой керамической чаше работы Филипа Уоррена, стоящей вместо вазы с фруктами в кабинете Олив. Среди них — положенный туда вроде бы походя, чтобы затеряться среди других, — был и дырявый дандженесский камень из кармана пальто, найденного на берегу. Гедда взяла его сознательно, понимая, что это причинит боль матери, и смутно осознавая желание Тома… отомстить Олив, избежать Олив, освободиться от Олив, сделать так, чтобы о нем больше не писали? Олив была скорее за суфражизм, чем против — в духе фабианских посиделок на газонах и у каминов; но не одобряла актов насилия. Гедда решила, что возьмет камень с дыркой и швырнет его в золотую чашу.

Несколько дней Гедда больше ничего не делала. Она боялась. Она не знала, насколько боялись другие суфражистки. Зубы у нее болели от страха, и ей приснилось, что они все выпали и застряли в тарелке с овсянкой, словно кровавые камушки. Гедда ждала знака. Она поняла, что знак подан, когда прочитала, что Сильвия Панкхерст в тюрьме нарисовала иллюстрацию к стихам:

Вставай! Свой камень в чашу тьмы РассветУже метнул — и звезд на небе нет.[117]

Гедде было нехорошо. Выдыхая, она ощущала запах собственного дыхания. Она мрачно причесалась, собрала сумку вроде тех, какие носят художники, и пустилась в путь.

Вход в Музей оказался точно таким, как описывал Филип. Туда было так же легко попасть, как и раньше, до появления завораживающих изгибов и стерильных пространств, созданных Уэббом. Гедда проскользнула внутрь за двумя мужчинами, полностью занятыми ящиком — тяжелым, неповоротливым, набитым соломой. Черным призраком Гедда прошла белый лес гипсовых слепков. Двинулась дальше, мимо оградок гробниц, мимо латунных решеток, и вдруг наткнулась на русский склеп, где когда-то спал Филипп: на пустом постаменте, под сенью голубок и аканфа. Здесь Гедда остановилась и провела ревизию своих припасов — полной сумки камней и пакета с булочками. Когда Филип прятался в подвале, тут не было электричества. Сейчас, при меркнущем в круглых оконцах свете дня, Гедда видела выключатели и провода. Она сидела в сумерках, потом в темноте, ожидая, пока глаза привыкнут. Волосы она скрыла под темным платком. Она поискала лестницу с железными перилами, но не нашла. Она ждала. Расползались ночь и тишина. Гедда осторожно включила свет и спряталась за гробницу. Ничто не шелохнулось. Лампочка под зеленым абажуром осветила выложенные белым кафелем готические своды. Гедда потерялась в лабиринте; ей нужна была нить. Гедда вылезла из укрытия и, согнувшись, скрючившись, побежала по коридорам. Вот каменная лестница. Гедда поднялась наверх. Тут она поняла, что поступила как идиотка. Дверь в галерею была закрыта. Филип тогда нашел и оставил себе ключ. Она даже не подумала о ключе. Она словно Алиса, которая никогда не попадет в сад и обречена вечно подглядывать в замочную скважину.

Поступок требовал, чтобы Гедда его свершила. Потому она огляделась в поисках ответа, который должен был найтись. И он нашелся. На стене туннеля у подножия лестницы висела доска с массой ключей и отверток самой разной длины на просмоленных бечевках и разлохмаченных веревочках. Меток на ключах не было. Гедда попробовала один, другой и поняла, что нужен ключ потолще и подлиннее. Она поискала и нашла такой. Дверь с тяжким скрежетом отворилась.

И вот они, витрины с золотом и серебром, сверкают перед Геддой в лунном свете. Она подошла поближе. Вот реликварий, вот Глостерский канделябр. Хранителей сокровищ поблизости не было.

Если удастся разбить стекло не слишком громко, она успеет серьезно попортить что-нибудь. Она вспотела. Ей было холодно. Она сняла пальто, завернула в него большой острый кремень и осторожно размахнулась. Стекло выдержало. Гедда, исполнясь ненависти, ударила со всей силы. Стеклянный гроб раскололся, стены пали. Удар был приглушенный, но осколки зазвенели на кафельном полу.

Она взяла один из дандженесских камней и ударила по небольшому потиру. Тот поцарапался, но не погнулся. Гедда по-прежнему была одна в высоком зале. Она швырнула на пол филигранную ложечку для причастия — вышло тихо из-за бархатного ковра, приглушившего звук. Гедда обратила все внимание на канделябр.

Вот он перед ней — неповторимый, загадочный, энергичное сплетение драконов, бесенят, листьев, шлемоносных воинов. Ужасно странное ощущение. Она вспомнила, как Том в древесном доме читал вслух Теннисона. Канделябр был подобен вратам, ведущим в Камелот.

…переплетеньяВетвей, драконов и эмблем эльфийскихПришли в движенье, бурно закружились; обратясь к Гарету,Вскричали слуги: «Принц, врата живые!»[118]

И Гедда действительно узрела в канделябре метаморфозы, карабканье, мельканье. Надо его уничтожить. Вместо этого она глупо швырнула в него дырчатый камень Тома. Камень отскочил от зверя, которого разил кинжалом гном. Гедда упала на колени, и тут с топотом и скрипом вбежали охранники и не слишком бережно подняли ее на ноги.

Ее заперли в полицейском участке, а потом судили. Она знала, что от нее разит страхом, и потому на скамье подсудимых стояла прямо, хотя дрожь сотрясала ее сверху донизу и снизу доверху, словно в родах. Несколько женщин из Социально-политического союза пришли ее поддержать, и то, что они ожидали от нее бесстрашия, было частью пытки. Гедда не попросила о встрече с родными. Ее приговорили к году тюремного заключения за повреждение казенного имущества и отправили в Холлоуэйскую тюрьму.

В камере была Библия и книга под названием «Домашняя жизнь христианской семьи». Это ненадолго развеселило Гедду. Ей позволили принять горячую ванну, которая ей была очень нужна, и выдали поношенную, не по размеру одежду, которая тоже была очень нужна, так как ее собственная пропиталась потом испуганного тела.

Она знала, что должна отказаться от еды. Но не знала, хватит ли у нее мужества отказаться от питья. Она стала ходить. Взад-вперед, взад-вперед. Стены смыкались и давили ее. Она рыдала и продолжала ходить. Она решила отказаться от питья, невнятно думая, что от этого умрет, чего ей, кажется, и хотелось. Она ходила. Ходила. Падала и снова вставала на ноги.

Ей, как всем голодающим, принесли поднос с баночкой говядины в желе марки «Брэнд Эссенс», яблоком, свежим хлебом и маслом, стаканом молока. Гедда ни к чему не притронулась. Она ходила.

Принесли трубки, кляпы, жидкость с комками (немецкий «санатоген»), Гедда не боролась — ее била слишком сильная дрожь, но после кормления ее немедленно стошнило на надзирательницу. Гедду отшлепали, как ребенка, — наказали за неопрятность.

Однажды — это было хуже всего — Гедда начала думать о баночке говядины в желе. Говядина была непреложным фактом, словно бы уже свершившимся. Она должна съесть это желе. Не должна. Должна. Она ходила. Взад-вперед. Остановилась и взяла ложку.

Вкус на обложенном языке был невыносимо ярок. Ложку за ложкой Гедда заглотала все, что было в баночке. Вошла женщина и сказала — в ее голосе Гедде почудилось презрение:

— Вот это тебе пойдет на пользу, наконец-то ты сделала хоть что-то разумное.

Гедда рыдала, ее рвало, ее снова шлепали. Теперь она знала, что опозорилась и что нельзя было нарушать голодовку. Она ходила, в нее вливали отвратительное пойло, она извергала его и снова ходила. Если держать воронку выше или ниже, чем надо, кормление причиняет боль и вызывает удушье, поскольку еда попадает в не предназначенные для нее места.