Заповедник для академиков - Кир Булычев

— Я должен поговорить с Сосо.

— Зачем?

— Потому что это сумасшедший приказ! Потому что я его не понимаю.

Сталин протянул руку. В то утро он чувствовал себя лучше — он всегда мог собрать в кулак все силы в моменты наибольшей опасности. Он лежал на диване, в галифе и мягкой куртке, но босой — гнойные узлы на ногах не давали надеть сапоги. Телефон, по которому говорил Берия, находился на письменном столе, но шнур был длинный и дотянулся до дивана.

— Клим, — сказал Сталин прежним, привычным для Ворошилова голосом. — Обстоятельства сложились так, что мне придется несколько дней полежать с простудой. Но я никому, кроме тебя и Лаврентия, об этом не говорю — ты сам понимаешь, какая царит международная обстановка и как могут расценить простую простуду наши враги.

— Конечно, Сосо, отдыхай, Сосо. — Ворошилов ощущал себя дворовым псом, которому хозяин позволил потереться о сапог. — Мы все без тебя сделаем.

— Мне не нужно все, Клим, — сказал Сталин. — Мне нужно только, чтобы ты хорошо работал и выполнял свои функции. И если я приказал тебе отправить самолет в нужном направлении и поразить нужную цель, значит, я знаю, что делаю.

— Прости, Сосо, — сказал Клим. — Я волнуюсь. Тебя нет, немцы наступают, мы же должны выходить к линии раздела.

— А ты выходи, не обращай ни на кого внимания…

— Сосо, ты не представляешь, что делается на железных дорогах, немцы застали нас врасплох.

— А вот тут ты ошибаешься, Клим, — сказал Сталин. — Немцы не могли застать меня врасплох. Я — орешек им не по зубам. Так что готовь машины…

— Сколько?

— Сколько у Рычагова есть ТБ-4? Готовых к полету, а не на бумаге.

После некоторой паузы, из которой можно было заключить, что Рычагов находился в кабинете наркомвоенмора, Ворошилов сказал:

— Два звена. Не считая машины, которая стоит с грузом.

— Вот оба эти два звена ты и пошлешь.

— Зачем?

— Все истребители сопровождения, какие сможете поднять, будут прикрывать их за Минском. Двумя звеньями можете пожертвовать, отвлеки на них всю немецкую авиацию, но самолет с грузом должен долететь.

— Слушаюсь, Сосо, — сказал Ворошилов.

— И очень прошу тебя, Клим, — Сталин постарался придать голосу отеческие интонации, — не беспокой меня больше, я планирую очень важную операцию и надеюсь, что ты выполнишь свой долг.

— Я клянусь тебе, Сосо, — сказал Ворошилов.

Сталин повесил трубку и спросил Берию:

— Ты думаешь, он не струсит?

— Я поеду в Москву, — сказал Берия, — я постараюсь быть рядом с ним.

— Правильно, — сказал Сталин, — и смотри, какая будет реакция в мире.

Берия вышел. Сталину казалось, что он смог убедить своих соратников в том, что им руководит особая тайная цель, осознать которую они пока не могут, но со временем оценят и поймут.

На самом же деле Сталин наконец понял, что умирает, и решил свести перед смертью давние счеты.

ТБ-4 имели относительно небольшую крейсерскую скорость — чуть больше двухсот пятидесяти километров в час. В ту ночь, когда они вылетели из Монина, была низкая облачность, и, несмотря на летнюю погоду, уже на высоте трех километров они попали в полосу холодного воздуха, и началось обледенение — самолеты опустились ниже.

Экипаж машины № 12, на борту которой была атомная бомба «Иван», привык к этой чушке. Так и называли бомбу — чушкой.

Приказ о маршруте был у командира корабля, приказ на выполнение задания — у старшего майора НКВД и его помощника, который находился в бомбометательном отсеке.

Еще днем молодой командующий авиацией Рычагов, в несколько месяцев взлетевший от командира полка до командующего только потому, что был смел, никогда не вмешивался в дела старших, был неопасен и на него не оказалось серьезных доносов, придумал план, который, с его точки зрения, обеспечивал, если не гарантировал, удачу полета.

Двенадцатая машина шла медленнее остальных, она должна была отстать от основной группы так, чтобы первые машины отвлекли на себя внимание противника.

Двенадцатая машина должна была прокрасться чуть позже их, идти на максимальной высоте, используя облачную погоду, и держаться севернее. Рычагов не задумывался о смысле приказа или его возможных последствиях для всего мира — он выполнял приказ: порой удобнее иметь в командующих вчерашнего командира полка.

Советско-польской границы, проходившей западнее Минска, бомбардировщики достигли на рассвете. Вот теперь-то и начиналось самое трудное. Пока что шли над расположением польских войск, их авиация в бой с советскими тяжелыми бомбардировщиками, шедшими при массированном сопровождении истребителей, не вступала. Но в районе Гродно советские самолеты привлекли внимание немецкого самолета-наблюдателя, который парил в стороне, фотографируя пути отступления поляков.

Сведения о том, что со стороны советской границы идут тяжелые бомбардировщики, Гитлер получил, когда уже был одет, а части строились на Аллеях Уяздовых для парада.

Он провел эту ночь с Альбиной и утром, когда направился в ванную, сказал:

— Я бы хотел сегодня зачать сына. Впервые в жизни такое желание. Почему?

— Потому что это мое желание, — ответила Альбина.

Она причесывалась, сидя перед трюмо. Ее смущало то, что волосы в последнее время стали выпадать, — возраст сказывался… Впрочем, она тут же изгнала эту мысль — сегодня и ее день. Она будет стоять рядом с Адольфом в момент его торжества. И тогда до свершения мести останется всего шаг.

— Ты будешь стоять вместе с женами моих высших сановников, — сказал Гитлер из спальни. — Я не могу подвергать тебя риску — возможно покушение.

— Значит, опасность грозит тебе?

— Нет, меня охраняют космические силы.

— Меня тоже!

— Ты — мать наследника нашей империи, — отрезал Гитлер.

Они завтракали, когда Гитлеру принесли очередное сообщение: тяжелые бомбардировщики русских находятся в полутора часах лета от Варшавы.

— Сколько их? — спросил Гитлер.

— Сейчас данные уточняются, — ответил адъютант. — Очевидно, шесть.

— Сколько им лететь до Берлина? — спросил Гитлер.

— Около четырех часов.

— Поднимите в воздух всю истребительную авиацию рейха, но эти бомбардировщики должны быть сбиты раньше, чем пересекут границу Германии!

Гитлер обернулся к Альбине. Она была испугана.