Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

чудовищные, воображая всех государевых сановитых обидчиков, за крестами золотыми и дарами богатыми, и крепостями монастырскими укрывшихся, разорёнными, униженными и оставленными в ничтожестве молить Бога о прощении, наставлении на истинную стезю и упокоении без гнева его. Ведь страшен гнев долготерпеливого, а Иоанн терпит долго, и больше, кажется, чем всякому смертному по силам. И жалось в Федьке оплавлялась, точно свеча в слишком близком пламени кострища, истаивала, и оставалась одна ярость.

Однако здесь, при самом митрополите, ничто не шелохнулось в нём из тех мятежных побуждений. Он трепетал и робел несказанно. Ведь и сам Иоанн выглядел исполненным смирения и послушнического благочестия.

Изъявив пожелания здоровья и надежду видеть на завтрашней службе митрополита главою торжества, особо всенародно почитаемого, Иоанн принял приглашение владыки не стоять, располагаться на предоставленных служителями креслах подле себя. Выждав положенное время, владыка подтвердил, что вскоре ожидается приезд в Москву Никандра Ростовского, Германа Казанского, Пимена Новгородского и Галактиона Сарского, изъявивших желание встретиться с ним в присутствии государя и о многом побеседовать. И о том, что вести из Рима предрекают скорую кончину Папы Пия, а это означает множество перемен, но, вероятно, и множество путей для владык христианского мира, что прежде были закрыты… Одна за другой падают, сдаваясь соблазнам Папской унии, христианские твердыни, откровенно продавая веру за обещание насущных благ. И только Русь стоит пока неподкупно и твёрдо, и в том, несомненно, заслуга великая государя, его неколебимости и преданности Вере истинной. Иоанн кивал, размышляя, внимательно глядя на Афанасия, казавшегося погружённым в себя под гнётом несчётных забот и тягот своей миссии. Ясно, что сегодня он решил выказать только почтение своему патриарху, не задевая больных мозолей, его и своих. Впрочем, прозвучало будто бы вскользь имя Макария, многие годы успешно, как никто иной, наставлявшего юного государя в премудростях жизни и долга служения престолонаследника, в связи с тем, что даже будучи, по несчастию, отдалённым от средоточия власти, коим является царский трон, несомненно, некие подвижники и там, в мирных дальних обителях, ведя затворническую жизнь, могут показывать примеры пользы и настоящего богоугодного деяния… Государь, всегда острой иглой принимающий всякое поминание прежнего, некогда приятного, но глубоко теперь огорчающего, на сей раз ничем не выдал сего, а снова соглашался. И в пример приводил многих мудрых и просветлённых старцев, и сильных пастырей, и их заслуги… Особо же выделил среди прочих игумена Соловецкого Филиппа Колычёва, что в благочестии не праздно временем распоряжается, а в обители подопечной своей полное хозяйство учинил, чтоб монахи сами себя во всём обиходить могли, и не только себя, а и мирян в нужде тем поддержать, а разве не в том главная польза монастырского и церковного устройства, чтобы, паству в вере содержа и греховность преуменьшая, во всякое время быть всем страждущим опорой и поддержкой не только словесно… Иначе, для чего нужны дары, монастырям щедро приносимые, и богатства, ими копимые, как не для того, чтоб в трудное время, такое, как сейчас, к примеру, их на благо всего мира употреблять? Мельницы, от водяного колеса работающие, поставил, и дозволяет всякому поселянину своё зерно там молоть под присмотром, и платы за то никакой не взимает, кроме положенной церковной доли. Полное плодами труда своего обеспечение общины монастырской обустроил. Всё предусмотрел рачительно: крупорушку, квасные заготовления, соль добывает даже, и кузницу с молотом, что от приспособления особого бьёт, и силы тем молотобойца сберегает. Вот всем нам пример достойный и Богу служения, и людям.

Видно было, что понял митрополит, куда Иоанн клонит опять, ловко от его собственного обиняка уведя речь. Но тут трудно было с государем не согласиться.

– Так и есть, государь, – с глубоким вздохом произнёс патриарх, – сколь многих ныне монастырские владения принимают, и от мора пограничного бегущих, и от прочих разорений и бедствий. Наказ твой исполняется свято – хоть репою, хоть лепёшкой гороховой пополам с лебедою, себе во всём отказывая, кормят обители по мере сил пришлых, бескормицей неурожая с мест своих согнанных…

Иоанн будто бы напрягся. Всякое указание на «согнание с места» теперь принимал он себе впику, и не в неурожае тут дело было и не в моровом поветрии, а, виделось ему, в осуждении тайном Афанасием его опричных замыслов, переселений Казанских да испомещений нового своего дворянского воинства на старые боярские вотчины. Будто бы бедствия и запустение земли то влекло для люда простого, от таких потрясений, от бесхозицы, урезания наделов прежних и промашек новых, неопытных хозяев, молодых большею частию, занятых всегда службою, а не делами имения… Вот и бегут землепашцы, едва Юрьева дня дождавшись, куда могут, к лучшей доле и землице доброй, а всем известно, что самые лучшие земли – у монастырей во владении. Да, на то и был издан царский запрет обителям богатым принимать себе на поселение и работу посадских, и переходчиков. Но теперь, грядущее тяжкое положение предупреждая, государь сам же наказал им люд опекать, а зима скорая велит не оставить их под открытым небом, то есть –дозволять срубы ставить, а где крыша и угол – там и остаются люди, и хлеб свой начинают у монастыря отрабатывать…

– За то каждому, указ мой верно исполняющему и тем Богу услужающему, будет воздаяние. Но как иные настоятели собираются накормить голодных аргамаком жалованным, скажем?

В Федьке всё ёкнуло, ибо отчётливо сверкнула в тоне Иоанна молния гнева.

– Позволь испросить, государь мой, что за загадку ты мне задаёшь? – помедлив, мрачнея, молвил Афанасий, не глядя на царя.

– Да принесли мне птицы перелётные, людишки перехожие, на днях басенку, давняя басенка то, пяти годов тому, а и ныне горяча. Слово в слово передаю, как сам узнал: «Завещан боярином Василием Петровым Кутузовым в лето 7068-е на помин души его в Иосифо-Волоколамский монастырь аграмак гнед с седлом, седло бархат червчет, с уздою с морхи и с науздом и с тулунбасом, да конь чюбар с седлом, седло сафьянно, с уздою и с морхи302, да конь каур с седлом и с уздою и с морхи»… Вот и не восприму я в уму своём ничтожном, владыко, нешто аграмака в годину голодную на куски изрежут да в котле сварят, может, да голодным безземельным прохожим в горсть раздавать станут? Да и седло с морхи на мощи голые не напялишь, уздою ног босых не обуешь. И что-то не больно складно будет монаху на жеребце под сафьяном красным и с тулунбасом выезжать, думается… А и в плуг такого не впряжёшь – дороговато будет, а проку никакого супротив простого мерина. Разве обратится аграмак сужеребою кобылой? Вот