В час, когда взойдет луна - Хидзирико Сэймэй

— Это хорошая новость, — сказал Эней, услышав, что полиция по-прежнему думает, что у него лицо Савина, снимков Мэй и Десперадо в обороте нет, а Ростбиф всё ещё значится в сомнительных покойниках. — Они попетляют какое-то время. Но в канал мы не пойдём. А двинем мы в Санкт-Петер.

— Куда? — изумился Костя.

— Санкт-Петер. Есть тут такой город-тёзка.

Ну и двинули. Погода меняться не собиралась, полиция больше не проявляла интереса к яхте, ребята смогли, наконец, выспаться — словом, все было хорошо, если не считать того, что все было плохо.

И когда между Энеем и Мэй грохнуло, все почувствовали облегчение, как после грозы. А грохнуло знатно. И деваться на десятиметровой яхте было совершенно некуда.

— Милые бранятся — только тешатся, — сморщился Игорь. — Когда ж они натешатся, наши Бонни и Клайд…

Правда, бранилась в основном Мэй. И как бранилась. Стах бы покраснел.

— Сильно фонит? — поинтересовался Антон.

— До небес.

Наконец, дверь носовой каюты с грохотом раздвинулась и с таким же грохотом схлопнулась. Пригнувшись, чтобы заглянуть через окно в салон, Антон увидел Энея — тот стоял, упершись руками в стол, и смотрел на столешницу так, как будто это она, а не Мэй, только что поминала всю родословную балтийской селёдки, начиная с Дарвина. Не замечая Антона, командир поднял руку, словно продолжал диалог без слов — и уронил её в жесте отчаяния. Глянул вокруг, не обнаружил ничего, пригодного к употреблению в качестве поля яростной деятельности — посуда перемыта, еда подъедена — и хлопнулся на диван, руки на тот же стол, головой на руки.

— Иди поговори с ним, — шепнул Антон Косте, выпрямляясь.

— Я?

— Ты у нас поп. Иди.

— Я… не думаю, что ему нужен поп.

— Ты знаешь, как с ним разговаривать.

— Ему сейчас не нужен исповедник. Ему с человеком поговорить надо.

— А ты кто, ископаемая рыба латимерия?

Десперадо ткнул Костю в бок и одними губами, но весьма энергично сказал: «Иди!»

— Пойми, — объяснил Игорь. — Я для него пока еще — чужой. Антошка — ребенок, а Десперадо, конечно, прекрасный слушатель, но…

— Я понял, — Костя вздохнул, передал штурвал Игорю и спустился в кухню, ощущая себя кистеперой и напрочь ископаемой рыбой латимерией.

Из-за дверей носовой каюты доносились сдавленные рыдания. Эней поднял голову и вопросительно посмотрел на Костю.

Кен молча открыл бар, достал две стопки, налил в обе коньяку до половины и одну пододвинул к Энею. Он ждал отказа, но кэп неожиданно легко опрокинул полсотни, шумно вдохнул через нос и выдохнул через рот.

Костя опустошил свой стаканчик и налил еще. Повторили.

— За что она на тебя ополчилась? — спросил Кен.

— А почему ты решил, что не я на неё?

— А потому что я вас уже немного знаю.

Эней потер ладонью лицо с такой силой, словно хотел напрочь содрать кожу.

— Ты не поверишь — за то, что я исповедовался.

— Фигассе, — Костя чуть повысил голос, чтобы услышали и в каюте. — У нас в группе разве не свобода совести?

— Свобода, — вздохнул Эней. — Но… как бы это тебе сказать. Ей кажется, что я считаю себя чистеньким. А я — нет. Мне не стало лучше, Костя. Но она не верит. Если не стало — тогда зачем? А если бы стало… Ты знаешь, если бы мне полегчало, я бы, наверное, перестал исповедоваться. Я… только сейчас это понял, Костя, что… это было бы неправильно.

— Почему же… — медленно проговорил Костя. — Не всегда. Но насчёт себя и сейчас ты прав. Это было бы неправильно. Мы совершили дело паскудное, и забыть его, как не было или сказать, что так и надо — мы не можем. На то мы и люди, что не можем.

В паузу, которая возникла за этими его словами, поместились ещё две рюмки коньяка.

— Как… — наконец выдавил из себя Эней. — Как объяснить, что я её не презираю. Что не могу. И никакая она не «такая»… потому что «такой» — это как раз я… Это же я нас во все это втравил. И как еще зеркало от моей морды не треснуло…

— Кэп, мы не младенцы, — сказал Костя. — Пусть даже ты был не в себе — мы за тобой шли с открытыми глазами. И я, и она…

— Я не об этом, — Эней махнул рукой.

— Нет, ты именно об этом. И я об этом, и она об этом. Потому что одно дело — убить человека. И другое дело — хотеть убить.

— Я хотел её убить, — почти без голоса, на одном сипе сказал Эней. — Понимаешь? Не потому что дисциплина. И не потому, что не подчинилась. Просто если бы она… если бы я ей позволил… я бы не смог её больше любить. Вот бред… убил, чтобы не разлюбить… Но я же люблю её, Костя. Как я мог?

— Она тебе этого не может простить?

— Этого я себе не могу простить. И не хочу. Понимаешь?

— А то.

Плохо понимать других. Плохо. А еще хуже, разобравшись, увидеть, что тебя трясёт от того же самого. И что ты ни в пень не знаешь, что самому-то с этим делать.

— Ты не та инстанция, чтобы прощать или не прощать себя. Нет у тебя полномочий на это.

— А у кого?

— У того, перед кем ты виноват. И у того, перед кем вы оба виноваты. Знаешь… послушай-ка одну историю для общего развития. К вопросу о том, как жить дальше. Ты краешек её слышал, но насчёт самого главного не в курсе. Жил-был на свете мальчик Костя. Захотелось Косте мир посмотреть, себя показать — и чтоб за это ещё и заплатили. Пошёл мальчик Костя в армию, а по материальной части его Бог не обидел — и загремел Костя в морской десант. Аккурат семь годиков тому.

В глазах Энея что-то блеснуло.

— Ирландия?

— Она самая. Очередная «гуманитарная интервенция», но это-то не важно. Расскажу только о том, как я обратился.

Он налил еще сто грамм и выпил одним духом.

— Мы конвой вели, в Антрим. Погода — хуже некуда, метеорологи опять промахнулись, не скажешь, как. Дождь сплошной, и ветер. В общем, поддержка сверху запаздывает минут на пять, если не на десять, а беспилотники еще и чудят. А обстоятельства натурально партизанские — когда угодно, где угодно и что угодно. И с использованием чего попало. И пленных не берут, напрочь. И не разбирают — военный конвой или лекарства кому везёт. У нас никто не понимал ни рожна — сволочи, мы ж с вами не воюем. Если б воевали, мы бы весь ваш остров раскатали в тонкий блин — долго ли, умеючи. Но кто ж после Полуночи на такое пойдет? А эти как будто не знают… Мы для них не люди, а так — саранча. И вот после одной такой атаки мы прихватили пленного. Сами удивились. Оружия у него не было. Священник. Один из этих, из-за которых тут весь этот кавардак…

Костя повертел стакан в руке, но наливать не стал.

— Это было как сумасшествие какое-то. Я не думал, что с ребятами такое может сделаться. Сначала его просто трясли — объясни. Какого ж вы? А он «прости их, ибо не ведают». Я не понял сразу — мой английский, да тамошний выговор. А кто понял, те разозлились уже всерьез. Стоит он тут, кашицу свою несет, лицемер. А вокруг такое «прости», что дальше некуда уже. Невозможно было терпеть. Вот и двинули ему, чтобы он врать хотя бы перестал. А он за своё. И тут один… кретин выключил связь.