De Personae / О Личностях. Том I - Андрей Ильич Фурсов

абсолютно неожиданно, в нарушение всех обыкновений и правил крайне неблагоприятное для него развитие событий менялось на обратное и которые не поддавались попыткам дать им рациональное объяснение. Мифологическими объяснениями изобилует упомянутая выше автобиография Гамова. К примеру, сам Гамов так изображает внезапную перемену в своей жизни, в результате которой он оказался в своей первой зарубежной командировке, не имея за собой ещё никаких научных заслуг: «В этот момент (лето 1928 г. — С.З.) произошло неожиданное изменение в моей карьере. Старый, в то время уже в отставке, профессор Орест Данилович Хвольсон, лекции которого по физике я “слушал” на первом курсе (однако так и не посетил ни одной лекции), заговорил о том, что я мог бы провести несколько месяцев в зарубежном университете, и сказал, что был бы рад рекомендовать меня Ленинградскому университету для поездки на летнюю сессию 1926 г. в знаменитый немецкий университет в Гёттингене — один из ведущих центров развития квантовой механики… Рекомендация Хвольсона была подписана Крутковым (научный руководитель аспиранта Гамова профессор Ю. А. Крутков. — С.З.) и несколькими другими профессорами, которые были высокого мнения о моих способностях, и в начале июня я ступил на борт парохода, отплывавшего в немецкий порт Свинемюнде»[862]. Гамов забыл упомянуть, что Хвольсона он лично не знал, что Крутков вовсе не был высокого мнения о его научных успехах (судя по его неблагоприятному отзыву о своём подопечном от 14 февраля 1928 г.) и что в Гёттинген он поехал только через два года после получения рекомендации Хвольсона.

Что же произошло? Сделавший много полезного для сохранения памяти о Гамове в нашей стране Юрий Лисневский, на результаты архивных изысканий которого я здесь буду опираться, так и не сумел развеять возникающие недоумения: «Какой–то сдвиг со стороны кого–то всё же произошёл. По–видимому, этот “кто–то” решил так — с учётом безусловной потенциальной талантливости Гамова (скорее веря в его талантливость, даже не взирая на его безрезультативность в аспирантуре) отправить его в заграничную командировку как последний шанс для проявления его творческого потенциала. Безусловно, это было очень смелым решением. С другой стороны, для самого Гамова ситуация была критической — в декабре 1928 г. кончался срок учёбы в аспирантуре, и он был просто обязан “выдать на–гора” научный результат»[863]. Мало того, этот мифический «кто–то» обеспечил в последний момент получение Гамовым субсидии в валюте на пребывание в Германии. По меркам того сурового советского времени, совсем не склонного к филантропии и готовившегося к обострению борьбы с классовыми врагами, такая благотворительность по отношению к «социально чуждому элементу» была чем–то из ряда вон выходящим. Подобные загадочные истории происходили с Гамовым и впоследствии. Лишь один пример ещё. Академик Владимир Вернадский в своём дневнике за 1932 г. 14 февраля оставил такую запись: «Ряд мелочей из нашей каждодневной жизни — Гамов в связи с притеснениями за “световой эфир” написал письмо Сталину»[864]. Речь идёт о скандале, разгоревшемся в связи с издевательской телеграммой, посланной Гамовым и другими ленинградскими физиками автору статьи «Эфир» в БСС академику Гессену. В автобиографии Гамов даже не обмолвился о своей челобитной Корифею всех наук. Подобные темноты и умалчивания и превратили биографию Георгия Гамова в уравнение со многими неизвестными, которое пока не удалось решить никому.

Была ещё и другая несообразность в биографии Гамова. Что имеется в виду? Крупный и известный специалист по экономической истории Европы из ГДР и ещё более крупный, но неизвестный советский разведчик Юрген Кучиньски в своей книге «Образы и произведения» интересно размышлял о случаях несоразмерности между высочайшим рангом открытий, сделанных некоторыми учёными в определённый период их жизни, и их в общем средним умственным и человеческим уровнем на протяжении всей прочей жизни. «В качестве примера, — писал он, — стоит назвать Юлиуса Роберта Майера, первооткрывателя принципа сохранения энергии, ставшего одним из величайших достижений в области естественных наук в XIX в. Но рядом с этим экстраординарным достижением не только не стоит ещё ни одна первоклассная работа Майера (многим великанам духа удавались только экстраординарные свершения в познании и почти не удавались первоклассные), но и ни одна второклассная. Подобные случаи единственного выдающегося достижения в ординарной в остальном деятельности учёного совсем не так редки». Майеру таки не удалось при жизни получить научное признание[865].

С чем–то похожим мы сталкиваемся, обращаясь к научной карьере Георгия Гамова, который совершал экстраординарные открытия и выдвигал гениальные идеи (напомню ещё раз о сильных словах Шкловского), но так и не был «канонизирован» мировым научным сообществом в качестве великого учёного. Внешним проявлением этого стал непонятный факт неприсуждения ему Нобелевской премии по физике, которую получили не более талантливые современники и коллеги Гамова, включая друга его молодости Льва Ландау. Были и другие несообразности. Весьма характерны и отзывы о Гамове в письмах Петра Капицы, впрочем, окрашенные очевидной пристрастностью: «Что касается Джони (“Джонни” — студенческое прозвище Гамова, закрепившееся за ним в научных кругах. — С.З.), то это тип беспринципного шкурника, к сожалению, одарённого только исключительным умом для научной работы, но вообще, человек не умный» (письмо к А. А. Капице от 12 ноября 1934 г.). И ещё одно свидетельство: «Вот возьмём хотя бы Джони. Им гордились как первым молодым знаменитым учёным, созданным социалистической страной. Поэты его воспевали, художники писали его портреты, газеты помещали его портреты, печатали интервью о нём. Глава правительства благословляет его на путешествие, а он, мерзавец, не возвращается. Что притягивает его на Западе, в капиталистических странах? Там не только его не будут воспевать поэты, но вообще Джони нигде не будет играть первую скрипку, а в Англии его по недостатку калибра вообще не примут и, кроме как в Америке, ему нигде не устроиться» (письмо к А. А. Капице от 15 июня 1935 г.)[866].

Этот неутешительный в части признания Гамова научным сообществом прогноз Капицы подтвердил задним числом крупный отечественный физик Дмитрий Иваненко, близко знавший «Джонни» до его «невозвращенчества», в своих воспоминаниях: «Получив (после личного приёма у Молотова, подсказанного Н. И. Бухариным) разрешение реализовать приглашение на Сольвеевский ядерный конгресс в Брюсселе (сразу после участия в I ядерной конференции в конце сентября 1933 г. в Ленинграде на базе ЛФТИ), Гамов с супругой остался за границей и в конце концов переехал в США, где он до завершения своего жизненного пути (август 1968 г.) состоял профессором (далеко не самых первоклассных) университетов Вашингтона, затем Колорадо»[867]. Да и написанное за год до смерти письмо Гамова сыну (опубликованное Лисневским) недвусмысленно говорит о том, что и в Колорадском университете Гамов отнюдь не слыл среди студентов властителем