De Personae / О Личностях. Том I - Андрей Ильич Фурсов

Луи де Бройль показал, как работает эта теория в случае альфа–распада: «Можно предположить, что альфа–частицы ещё до распада заключены в ядрах радиоактивных атомов как в потенциальной яме… Величайшее удивление вызывал у физиков такой факт: энергия альфа–частиц, выходящих из распадающихся ядер, была, по–видимому, гораздо ниже той, которая позволила бы им перевалить через окружающий ядро потенциальный барьер… Если исходить из классических представлений, то мы попадаем в тупик. А вот туннельный эффект сразу всё объясняет. Заключённые в радиоактивном ядре альфа–частицы находятся в потенциальной яме с очень высокими стенками. Тем не менее они имеют определённую вероятность за единицу времени выскочить наружу. Эта вероятность, очевидно, равна постоянной распада радиоактивного вещества… Сделав разумные предположения о форме этих барьеров, Гамов показал, что результаты теории очень близки к наблюдаемым». Луи де Бройль счёл необходимым сказать о «замечательном применении волновой механики, которое нашёл Гамов»[882]. Столь же лестно на несколько лет раньше отозвался о теории Гамова на упомянутой дискуссии в Королевском обществе Эрнест Резерфорд. Это был подлинный триумф молодого учёного из Советской России[883]. Триумф его мыслительного стиля. Но не жизненного. Тут произошёл генеральный сбой: коса нашла на камень.

Неудачный coup d'etat в советской физике

Косой оказалось внезапно вспыхнувшее честолюбие Георгия Гамова, камнем — инициированный им конфликт с академическим сообществом Советского Союза. Обнародованные только в 1990‑е гг. факты позволяют более чётко обозначить контуры этого конфликта. После своего первого триумфа Гамов, на первый взгляд, шёл от победы к победе. Благодаря устроенной Владимиром Фоком встрече с Нильсом Бором Гамов получил стипендию в Институте теоретической физики в Копенгагене, тогдашней Мекке физиков–теоретиков, а вместе с ней — и разрешение от советских инстанций на продление своей заграничной командировки. Благодаря протекции Бора Гамов познакомился с Эрнестом Резерфордом, с успехом выступил в лондонском Королевском обществе на открытии дискуссии по проблемам атомного ядра 7 февраля 1929 г., получил стипендию Рокфеллера в Кембриджском университете в Англии, где работал в 1929–1930 гг. За этим последовало новое приглашение в Копенгаген к Бору, где Гамов пребывал до сентября 1931 г. Он много печатался в научных журналах Европы, зачастую — в соавторстве, выпустил в свет свою первую монографию «Строение атомного ядра и радиоактивность», сперва на английском, а потом на немецком и русском языках. При этом Гамов всё это время оставался аспирантом ЛГУ! Он спорадически приезжал в СССР, где внимательно следили за его научной карьерой. Приезжал, главным образом, для того, как он сам писал, чтобы получить накопившуюся за его отсутствие стипендию. 11 сентября 1931 г. Гамов лично направил в Ленинградский университет следующее заявление: «Директору ЛГУ. Ввиду моего возвращения из заграничной научной командировки и окончания моего аспирантства прошу оформить окончание моего аспирантского стажа и зачислить меня в штат Ленинградского Государственного Университета. Г. Гамов»[884]. Так завершился затяжной зарубежный вояж Георгия Гамова.

Без работы Гамов, разумеется, не остался: он был зачислен старшим физиком в Физико–математический институт АН СССР, из которого после переезда из Ленинграда в Москву образовались ФИАН и МИАН. Помимо этого, Гамов в качестве доцента преподавал в ЛГУ и в качестве научного сотрудника первого разряда служил в его Физическом НИИ, а также был научным сотрудником первого разряда Государственного радиевого института. Но его непреодолимо влекло на Запад, и в тот же день, 11 сентября 1931 г., он ошеломил правление ЛГУ и сектор науки Наркомпроса новым ходатайством о поездке за рубеж «для окончания работы». 12-14 сентября Гамов был вызван в Москву для отчёта об итогах своих предыдущих командировок, который прошёл, очевидно, вполне успешно. Доказательством тому является выдвижение кандидатуры Гамова уже в декабре 1931 г. президиумом Государственного радиевого института в составе академика В. И. Вернадского и профессоров В. Г. Хлопина и Л. В. Мысовского в члены- корреспонденты АН СССР.

За избрание Гамова сильно хлопотал Лев Ландау, засыпавший известных учёных на Западе своими письмами. Вот его любопытная переписка с П. Л. Капицей. «Ландау — Капице, 25. 11. 1931. Дорогой Пётр Леонидович, необходимо избрать Джони Гамова академиком. Ведь он бесспорно лучший теоретик СССР. По этому поводу Абрау (не Дюрсо, а Иоффе) из лёгкой зависти старается оказывать противодействие. Нужно обуздать распоясавшегося старикана, возомнившего о себе бог знает что. Будьте такой добренький, пришлите письмо на имя непременного секретаря Академии наук, где как член–корреспондент Академии восхвалите Джони; лучше пришлите его на мой адрес, чтобы я мог одновременно опубликовать таковое в “Правде” или “Известиях” вместе с письмами Бора и других. Особенно замечательно было бы, если бы Вам удалось привлечь к таковому посланию также и Крокодила (Резерфорда. — С. З.). Ваш Л. Ландау». «Капица — Ландау, 03. 12. 1931. Дорогой Ландау, что Академию омолодить полезно, согласен. Что Джони — подходящая обезьянья железа, очень возможно. Но я не доктор Воронов и не в свои дела соваться не люблю. Ваш П. Капица»[885].

29 марта следующего года Георгий Гамов был избран членом–корреспондентом АН СССР, став самым молодым из учёных, имевших тогда это звание. В сентябре 1933 г. Гамов выступил с головным докладом «Квантовые уровни ядра» на I Всесоюзной конференции по атомному ядру в Ленинграде.

Однако параллельно с этим быстрым восхождением Георгия Гамова по ступеням академической иерархии происходили ещё два более подспудных процесса, которые в конечном счёте и предопределили его дальнейшую судьбу. Первым из них была почти забытая сегодня попытка «занять командные высоты» в советской физике, предпринятая в начале 1930‑х гг. Гамовым и Ландау. Последний тоже вернулся в Ленинград из своей заграничной научной командировки, хотя и не с такой помпой, как его более удачливый друг. Дмитрий Иваненко, хорошо знавший изнутри подоплёку событий, писал: «Вспоминая 1930-1931 гг., напомним коротко о практически только косвенно известном в истории научной литературы эпизоде, связанном с проектом реорганизации советской физики (сперва теоретической), выдвинутым Гамовым и Ландау… Гамов уже вошёл в большую науку своей теорией альфа–распада, ранние работы Ландау также были оценены, и они решили, что всего этого достаточно, чтобы посчитать себя самыми главными советскими теоретиками, ссылаясь на некоторое будто бы уже установленное в этом смысле мировое мнение. Соответствующие их высказывания по возвращении в Ленинград (типа: Фок вообще не теоретик, а математическая машина; у Френкеля много сырых работ; Тамм, Иваненко выполнили какие–то мелочи — за рубежом–де известны только достижения Гамова — Ландау; Мандельштам — только радиофизик; это были, напомним, ещё доядерные годы); всё это, конечно, вызывало смех, но к последующим шагам пришлось отнестись серьёзно. Настойчивая агитация, проводившаяся Ландау, о скорейшем выборе Гамова в Академию наук,