Вонгозеро. Живые люди - Яна Михайловна Вагнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вначале виден был только массивный силуэт, безликий, неузнаваемый, и на мгновение мне показалось, что где-то совсем недалеко, в каких-нибудь десятках метров отсюда, за дрожащей и зыбкой границей рыжего свечения костра пространство изогнулось, раздвоилось и по ошибке выплюнуло ещё одну копию человека, уже сидящего здесь, рядом с нами, и что сейчас он подойдет ближе и снова сбросит с плеча набитый ягодами рюкзак. Однако стоило ему подойти ближе, морок рассеялся, и я узнала Лёню. Он тяжело, со свистом дышал, словно большую часть пути с того берега ему пришлось бежать. Он быстро, зло окинул взглядом нас, хмельных и сонных, и заманчиво скворчащую в углях форелину, и бессмысленно брошенную в сугробе опустевшую бутылку, разве что лишнюю секунду задержавшись на Анчуткином улыбающемся лице, а затем нашарил глазами жену и дальше смотрел уже только на неё. Она как раз поднималась ему навстречу, радостно, и заговорила:
– Лёнечка, ну где вы ходите, мы уже и рыбу почти.. – и даже успела сделать шаг или два в его сторону, но он оборвал ее, не дав ей закончить.
– Иди в дом, – сказал он сухо, отрывисто, и эта короткая, вполголоса произнесенная фраза заставила ее замереть на месте, как будто это были не слова, а глухой деревянный забор, внезапно выросший у нее из-под ног.
Она сделала один резкий вдох; похоже было, что она собирается сказать что-то ещё, но тут Лёня задрал подбородок и сделал одно едва заметное, легкое движение головой, и она послушно повернулась и пошла. Он следил за тем, как она нетвёрдо, с усилием шагает, словно взглядом подталкивая ее в спину, и после того, как дверь за ней закрылась, повернулся к Анчутке и произнёс с неожиданной свистящей яростью:
– Ты что здесь, сука, делаешь.
– Лёнька! – раздался папин голос откуда-то из-за Лёниной спины.
– Ну какого чёрта ты рванул? Дрова бросил, кому их за тобой подбирать…
Появившись из темноты, папа тоже задыхался, как после долгой пробежки; следом показались и остальные – Сёрежа, Мишка, Андрей, уставшие, заледеневшие и встревоженные.
– Да он просто ягод принёс, – начала Наташа, тоже поднимаясь, и Лёня, не поворачивая головы, вскинул ладонь, как будто отгораживаясь от всего, что она собирается сказать.
– Я говорю, ты что делаешь здесь, – повторил он и принялся ждать ответа, и только дёрнул плечом, сбрасывая Серёжину примирительную руку.
Анчутка выдержал паузу – долгую, в течение которой снова стали слышны тихие зимние лесные звуки, прерываемые только Лёниным сбившимся, захлёбывающимся дыханием. Потом поднял лицо, не поднимаясь на ноги, и снизу вверх посмотрел на Лёню.
– Неправ, – сказал он серьёзно, без улыбки. – Не подумал. Извини, хозяин. Я и побыл-то всего полчаса. Вовка брусники набрал детишкам вашим, слышишь, поляну нашли под снегом и чего-то так обрадовались, что я сразу и потащил. Надо было до завтра подождать.
Он поднялся и протянул руку, и рука эта несколько мучительных мгновений провисела в воздухе сама по себе, отчетливо освещённая оранжевым светом костра. Наконец, Лёня всё же пожал её. Они стояли друг напротив друга, одинаковые, большие, сердитые мужики, и в том, как были сцеплены их ладони, не было ничего дружеского, ничего мирного.
Когда скрип Анчуткиных шагов растворился в темноте, Лёня вытер руку о штаны коротким, брезгливым движением и сказал хмуро, как будто сплюнул себе под ноги:
– Ну? Кому ещё тут неясно, что именно ему от нас нужно?
19
Форель, которой мы так гордились, осталась незамеченной – её просто равнодушно съели, расставив тарелки на драной клеёнке. Ни одна из нас четверых не смогла проглотить и куска. Марина свернулась калачиком в дальней комнате рядом со спящими детьми, и наотрез отказалась выходить на свет, а спустя минуту после того, как мы вернулись в дом, за перегородкой исчезла и Ира.
– Какого черта ты там устроил? – говорил папа, кромсая беззащитный розоватый рыбий бок алюминиевой вилкой. – Отелло херов. Только наладили всё…
– Правда, Лёнь, – сказал Серёжа. – На фига? Что такого-то? Ну пришёл, ну ягод принёс. Я не понял…
– Зато он понял, – зловеще сказал Лёня, упираясь невидящим взглядом в свою тарелку, прямо в рассыпчатую ароматную мякоть. – Он отлично, мать его, понял.
– Они нам завтра обещали помочь венцы разобрать, – начал Серёжа, – нормально же всё…
– Машину тебе жалко, да, Лёнька? – с полным ртом проговорил Андрей и улыбнулся. – Вот и дружбе конец.
И тогда Лёня вдруг подался вперёд, резко, неожиданно; мне показалось, что он сейчас с размаху грохнет кулаком, и непрочный кривой стол лопнет пополам, развалившись в щепки, но Леня просто навалился на край, широко расставив локти. Тарелки жалобно звякнули, какая-то мелочь поехала, покатилась в стороны, рассыпалась по полу.
– Какая. На хер. Машина. – произнёс он раздельно, яростно, и в конце каждого его слова отчетливо слышна была точка, как будто он перешел на азбуку Морзе. – Какая. Дружба. Ты дружить с ним, блядь, собрался? Он таких, как ты. На обед. По три штуки. Ты в глаза ему заглядывал? Вашу мать, ну откуда вы такие пионеры взялись?
Лёня вскочил и пнул злополучный стол ногой, и одна из тарелок хлопнулась-таки вниз, разметав по чёрным доскам жирные перламутровые рыбные дольки.
– Не ори, детей разбудишь, – сказал Серёжа, нагнувшись, и принялся собирать осколки.
– Ладно, – сказал Лёня.
Он стоял теперь, тяжело свесив руки, посреди тесной комнаты, которая словно была ему сейчас мала и трещала по швам.
– Я не знаю, как вам еще объяснить. Остальные двое – плесень, мелочь, но за этим чёртом надо следить в оба глаза. Не нравится он мне. Ой как он мне не нравится.
– Да кому он нравится-то? – отозвался Серёжа раздражённо – снизу, с пола, не поднимая головы. – Что ты предлагаешь? Мы не стали с
