Эоловы арфы - Владимир Бушин

— Лиссагарэ… Читаете?

— Только сегодня купил.

— Очень интересная штука! — сказал Лафарг. — Обязательно прочитайте. Маркс называл ее лучшей историей Коммуны. Прочитайте и книгу Лефрансе о Коммуне. Но с именем Лиссагарэ в нашем доме связаны и другие воспоминания, — он взглянул на жену и не заметил, чтобы она была недовольна или протестовала: этот русский сразу расположил обоих к доверию и откровенности. — Дело в том, что когда-то, теперь уж, наверное, лет тринадцать тому назад, Проспер Оливье Лиссагарэ, или Лиссо, как мы его звали, сватался к Элеоноре, к Тусси, младшей сестре Лауры. Они были даже помолвлены, но в конце концов Тусси так и не решилась на этот брак.

— Он был на шестнадцать или семнадцать лет старше ее, — задумчиво проговорила Лаура.

— Да, но дело не только в этом, — видимо не желая вдаваться в подробности неожиданно возникшей темы разговора, сказал Лафарг. — Скажу лишь, что, когда Тусси дала ему окончательный отказ, все мы с облегчением вздохнули.

— А вы не женаты? — вдруг спросила Лаура.

— Пока нет, — ответил он и вдруг в этом уютном семейном доме при виде дружной супружеской четы с небывалой дотоле отчетливостью подумал о Наде как о своей будущей жене. Именно поэтому ее имя и имя Лафаргов вступили в его сознании в некую внешне довольно нелогичную, но вполне ощутимую связь, и одно из них могло теперь вызывать в памяти другое.

— «Пока» — это значит, что предмет уже найден, — ясновидчески улыбнувшись, прокомментировала Лаура. — Как же ее звать, если не секрет? Русские имена очень красивы, я люблю их.

— Как? — несмотря на сердечное расположение хозяев и их родительский по отношению к нему возраст, он не решался в таком деле открыться до конца и произнести Надино имя, но не мог и промолчать, отринуть их вполне дружеский интерес, и он выбрал третье: назвать подпольное Надино прозвище. — Как ее зовут? Минога.

— Минога? — изумился Лафарг. — Что это за имя?

А Лаура сразу все поняла — и душевное затруднение этого русского, и что такое Минога: ведь она выросла в семье, где всем давали прозвища. Она рассмеялась:

— Чему ты удивляешься? Разве ты забыл, что меня в свое время звали Какаду, Наездница, Фея кухни и даже Птичий глаз, что не менее странно, чем Минога. Энгельс и сейчас никогда не зовет меня по имени.

— Ах, вот оно что! — наконец понял и Лафарг. — Это нам знакомо. Меня Маркс чаще всего называл Негром. Ну а есть ли второе имя у вас?

У гостя оно было. За высокий, с залысинами лоб, за начитанность, за умение подойти к самым неожиданным жизненным вопросам и к самым разным людям, наконец, за то, что среди товарищей социал-демократов и среди рабочих он никогда не становился в позу надменного учителя, а был просто более опытным и знающим товарищем, — за все это петербургские марксисты прозвали его Стариком. Он уже хотел было произнести это слово, но Лафарг перебил его намерение:

— Маркса, как вы, конечно, знаете, мы все звали Мавром. Так за смуглость его нарекли дети. Но когда он был в вашем возрасте или немного постарше, у него было другое прозвище. В Союзе коммунистов, как рассказывал Энгельс, его звали Vater Marx — Отец Маркс или просто Фатер. Подумайте только, человеку лет двадцать семь — двадцать восемь, а все друзья и единомышленники, среди которых очень многие были гораздо старше, зовут его Отцом! Настолько Маркс превосходил всех, таким общепризнанным был его авторитет! — Лафарг помолчал, видимо вспоминая далекие годы, но через несколько мгновений встрепенулся: — Так что же за прозвище у вас?

Гость немного помедлил, провел рукой по своему широкому лбу и глуховато ответил:

— Конечно, у меня тоже есть прозвище. Меня зовут Волгарь. Я с Волги, из Симбирска…

Потом Лафарг пригласил его в кабинет, и, пока Лаура накрывала на террасе стол, они отвели наконец душу в разговоре на политические темы. Русского интересовало все. Он расспрашивал хозяина дома о Марксе, о подробностях нынешней политической ситуации во Франции и о многом другом. Казалось, его расспросы довольно хаотичны. Но это было не так. Он хотел получить от многоопытного собеседника прежде всего то, что могло ему пригодиться для развертывания политической борьбы дома, в России.

Лафарг, в свою очередь, расспрашивал о работе социал-демократических кружков в Петербурге, в Москве. Узнав, что в одних проводятся популярные политические беседы, а в других кружках, более высокого уровня, состоящих из грамотных, передовых рабочих, изучают Маркса, Лафарг иронически воскликнул:

— И они читают Маркса?

— Читают, — спокойно ответил русский.

— И понимают? — в голосе Лафарга было еще больше иронии и недоверия.

— И понимают, — ответ прозвучал еще спокойнее и увереннее.

— Ну, в этом вы ошибаетесь, — категорически заключил Лафарг. — Они ничего не понимают. У нас после двадцати лет социалистического движения Маркса никто не понимает.

Собеседник расхохотался:

— Так уж и никто!

При последних словах Лафарга он вспомнил двух своих петербургских друзей: Юлия Мартова, руководителя одной из социал-демократических групп в столице, и Ивана Бабушкина, рабочего Семянниковского завода. То, что сказал сейчас Лафарг, было похоже на рассуждение Мартова! Он тоже не верил, что рабочие могут понять Маркса и Энгельса. У группы Мартова имелся мимеограф; когда договаривались о совместном издании литературы для рабочих и ему предложили в первую очередь напечатать «Жилищный вопрос» Энгельса, Мартов решительно отказался. Но разве это совершенно непостижимое чтение для такой умницы, как Бабушкин. А ведь он не один такой. Шелгунов, Князев, Яковлев, Меркулов, Боровков, Грибакин, братья Бодровы…

— Может быть, вы полагаете, — видимо несколько задетый смехом и не отвечая на вопросы, продолжал Лафарг, — что русские рабочие способнее французских?

— Нет, господин Лафарг, я так не думаю, — очень серьезно ответил гость, — хотя русский народ и русский рабочий класс действительно чрезвычайно талантливы, и только свободное будущее откроет миру всю их одаренность. Но я думаю, что, во-первых, понимание рабочими Маркса в большой мере зависит от нашего умения объяснить им его, и тут мы, русские социал-демократы, не жалеем сил. А во-вторых, Россия приходит сейчас к марксизму как единственно правильной революционной теории в результате долгих страданий, неслыханных мук и жертв, невиданного революционного героизма, в итоге беззаветных исканий, разочарований, проверки и сопоставления опыта Европы со своим. И это все помогает понимать Маркса. Речь идет, разумеется, о понимании самой сути его учения, а не тонкостей и деталей…