Том 3. Товарищи по оружию. Повести. Пьесы - Константин Михайлович Симонов

напиши несколько слов. Я завтра в Москву лечу. То, старое письмо у меня залежалось. Свезу оба сразу.

– Очень тебе благодарен. – Артемьев пододвинул Полынину стоявшую под столом табуретку. – Я быстро. Дай ту записку, если у тебя с собой, я просто припишу две строчки, новостей особых нет.

Он сказал неправду. Новости были, и важные для него: он получил за майские бои орден Красного Знамени. Это он и приписал внизу на старой записке и, опять сложив ее пополам, послюнив химический карандаш, обвел полустершийся в кармане у Полынина адрес.

– Вот за это уважаю, – встал Полынин, хотя и не торопивший Артемьева, но довольный, что тот так быстро управился с письмом. – А то мне на рассвете лететь, а до этого еще дел полная коробочка.

– Если заехать времени не будет, – сказал Артемьев, – запечатай в конверт и брось. В Москву или дальше?

Полынин пожал плечами, сунул письмо в карман гимнастерки и вышел из палатки. Артемьев тоже вышел. Тронутый вниманием, он хотел сказать об этом

– Будь здоров! – быстро сказал Полынин, заторопившись как всегда, когда угадывал, что кто-нибудь хочет выразить ему свои чувства.

Фигура Полынина исчезла за поворотом хода сообщения, но Артемьев не торопился в палатку. Глядя на сливавшееся с землей темно-серое, без единой звезды, небо, он особенно остро чувствовал в эту минуту всю непреодолимость для себя того расстояния до Москвы, которое так легко, всего за двое суток, пролетит листок блокнота, взятый с собой Полыниным.

«Неужели, – спрашивал он себя, – если здесь все кончится, а там, на западной границе, наоборот, начнется, я все равно останусь тут, на Хамардабе, на зимних квартирах, буду ездить то на правый фланг, в район Эрис-Улыйн, то на левый, к Буир-Нуру, и каждый день докладывать в двадцать три разведсводку, согласно которой не произошло ничего особенного? Логика подсказывает, что так оно и будет. Там, на западе, спокойно обойдутся без капитана Артемьева, а здесь не захотят обойтись без тебя, потому что ты один из винтиков того штабного механизма, который не любят без необходимости разбирать по частям».

– Эй, Артемьев! – донесся из палатки голос майора Беленкова.

– Да, – нехотя отозвался Артемьев.

– Брось прохлаждаться. Посмотри: нет ли у тебя кого-нибудь из четвертого гаубичного, что стоял раньше в Чаньчуне? А то у меня без этого работа стоит.

– Сейчас. – Артемьев поднял полог и зашел в палатку.

Через двое суток Полынин сидел в Москве, на Усачевке, на квартире у Артемьева.

Кроме него и Татьяны Степановны, за столом сидела еще и Маша, утром приехавшая из Вязьмы, чтобы посоветоваться с матерью, хотя советоваться было уже не о чем. Синцов еще девять дней назад, сразу как его призвали, уехал эшелоном на Смоленск, и сегодня, узнав, что наши войска утром перешли польскую границу, Маша была твердо уверена, что Синцов где-то там, может быть даже – в бою, под пулями и снарядами.

Она помнила, как весной все точно так же неожиданно произошло с братом, с Монголией, откуда теперь прилетел с письмом от него этот летчик. Очевидно, наступало время привыкать к неожиданностям. Маша уже поняла, что приехала к матери вовсе не советоваться, а просто не вытерпела первого приступа одиночества.

Татьяна Степановна, понимая состояние ее души, занялась теми домашними делами, за которыми можно разговаривать.

Перегладив на обеденном столе кое-какую мелочь, она смотала два мотка шерсти, перештопала несколько пар старых, завалявшихся у нее Машиных чулок и заставила Машу прострочить на машине две наволочки, которые предназначались в Вязьму, но были еще только смётаны.

За этими занятиями и застал женщин Полынин.

При том количестве дел, какое было у Полынина, прилетевшего в Москву утром и завтра улетавшего дальше в Минск, другой на его месте просто бросил бы записку Артемьева в почтовый ящик. Но Полынин в делах товарищества был щепетилен и в двенадцатом часу ночи стоял у дверей артемьевской квартиры. Внизу, у подъезда, его ждало такси, на котором ему еще предстояло ехать в Монино, чтобы повидаться с матерью, помыться под душем, переменить белье и взять новое обмундирование. На этом же такси он должен был вернуться в Москву, чтобы к рассвету попасть на Центральный аэродром.

Он стоял и терпеливо жал на неработавший звонок.

Наконец, прежде чем сунуть письмо в почтовый ящик, он для очистки совести постучал. Маша услышала стук и, безо всякой логики решив, что это вернулся Синцов, стремглав побежала открывать дверь.

Перед ней стоял летчик с удивленным лицом человека, уже не рассчитывавшего, что ему откроют.

– Мне Татьяну Степановну, – сказал Полынин, глядя на Машу и подозревая, что попал не в ту квартиру.

– Пожалуйста. – Маша пропустила Полынина и, как ему показалось, окинула его неприязненным взглядом. На самом же деле, открывая дверь, она ждала увидеть Синцова, а это был не Синцов – вот и все.

Через пять минут Полынин уже сидел за столом и пил чай. Напротив него сидела расчувствовавшаяся от записки сына Татьяна Степановна, а рядом – очень строгая Маша.

Узнав, что Маша сестра Артемьева, Полынин разглядывал ее миловидное лицо с мимолетным и чистосердечным восхищением. Он летел с войны на войну и не думал сейчас ни о каком будущем, кроме военного. Но как раз это и позволяло ему откровенно любоваться Машей. Он прикинул по часам, что, если, выехав за Окружную, как следует «газануть» до Монина, то, пожалуй, можно пробыть здесь еще минут двадцать.

– Что вы все молчите, ничего не расскажете? – сказала Татьяна Степановна. Еще раз перечитав записку сына и вытерев глаза, она внимательно разглядывала Полынина и два ордена Красного Знамени у него на груди, точно такие же, какой будет носить теперь Паша.

Полынин сказал, что, откровенно говоря, он по случаю возвращения из Монголии немного выпил на ходу с товарищами и в таких случаях предпочитает помалкивать.

– Так вот и Паша, – без осуждения сказала Татьяна Степановна, – если немного выпьет, а показать не хочет, сразу становится важный, как гусь.

Маша не выдержала своего строгого вида и расхохоталась.

– Когда же вы все-таки видели Павла, когда он писал записку?

– Позавчера.

– Просто не верится.

– А почему не верится? – спросил Полынина,

– Позавчера он так вот сидел с вами, как я?

– Так вот и сидел, как вы.

– А как он сейчас выглядит? – спросила Маша.

– Нормально, – ответил Полынин с искренней уверенностью, что одно это слово исчерпывает все, что можно и должно сказать об Артемьеве.

Маша улыбнулась. Этот глядевший на нее во все глаза летчик с рваным ухом и аккуратно-красивым лицом, кажется, действительно решил помалкивать, хотя и не производил впечатления