Детство Ромашки - Виктор Иванович Петров

Пока я коней стреножу, добудь-ка из тарантаса суму мою солдатскую — там мыло, полотенце. Стряхнем с себя сажу казачью да искупаемся в Солянке.

Солянка вся заросла кугой и колючими водорослями. Едва отыскали чистую колдобину. Вода ледяная, но мы наперегонки окунаемся, мылимся, ныряем. Рязанцев бултыхается в воде, колотит по ней кулаками:

—У-ух, и ловко! У-ух, гоже!..

Я давно уже выбрался из речки, оделся, а он все ухал, крякал, шлепая себя по бокам и плечам.

После купанья я впервые заметил, что его темное от загара лицо осыпано мелкими-мелкими рябинками, а глаза под веселыми белесыми ресницами — с зеленоватыми радужными и голубыми белками. Одеваясь, он говорил:

—Приеду в Сулак, ахнут. Все писал: «Не ждите». Супруга, знамо, мне в ответ письмо за письмом: «У нас революция». Вот приеду, погляжу, какая она там... За фронтовую жизнь, окопную, кое-чего понял, да и Семен Ильич натракто-вал годов на десять вперед. Вот, парень, человек! Удивительный! Что ни скажет, так в самую точку, что ни сделает — в самый раз. Через наш лагерь больше не коней прошло, а людей с революционным пылом. Вот он какой! Нас у него в команде не больно много, а все как есть большевики. Да-а...—Рязанцев вздохнул.— В Сулаке-то у меня семья: жена, парнишка четырех годов, отец с матерью. Еду домой, а душой томлюсь. Вон получил Семен Ильич команду трогаться в последний и решительный бой, а меня, ишь ты, в Сулак... Да погляжу, может, сноровлюсь там боевой отряд или дружину сколотить...— Одевшись, он тщательно обдернул гимнастерку, обмел пучком травы сапоги и, кивнув на Шилова, калачиком свернувшегося на брезенте, сказал: — Накинь-ка на него мою шинель. Как бы не остыл. Холодновато...

Алексей Карпович набрал сушняка и раздул костер. Затем направился к тарантасу и вернулся с мешком. Вынул из него хлеб, жареную баранину, алюминиевую фляжку с навинченной пробкой и, взглянув на меня, сказал:

—Ешь. На меня не смотри. Я вот,— потряс он фляжкой,— того, выпью. Что-то зябко. Должно, закупался.— Он сделал несколько звучных глотков и потянулся к баранине.

После завтрака Рязанцев скомандовал:

—А ну, Роман, как там тебя по батюшке, давай ложись и спи без думки! Отдыхай! Нам еще долго ехать.

Я словно провалился куда-то в шелестящую темноту. Проснулся, когда солнце заваливалось за бугор, заливая его вершину бело-розовым светом. На крыле тарантаса, опершись руками о колени, сидел Рязанцев, а перед ним полулежал Шипов и жадно ел. На бледном лице ярко выделялись широкие темные брови и небольшие усы.

Увидев, что я встал, Рязанцев крикнул:

—Ходи сюда, Роман!

Шипов сел и, весело закивав мне, протянул руку:

Будем знакомиться. Алексей Карпыч рассказал, кто ты такой...— И он крепко-крепко пожал мне руку.

Значит, сама Долматиха отперла кладовую и дорогу в наш лагерь указала? — спросил Рязанцев.

Представьте себе...— удивленно развел руками Шипов.

Умно... Ох, умно все Семен Ильич обдумал! — воскликнул Рязанцев.— Нет, товарищ Шипов, Долматиха и не почесалась бы тебе отпирать, если бы не ее подружка, женка нашего боевика Ивана Акимыча. А Ивана Акимыча Семен Ильич настропалил тебя в наш лагерь доставить, а уж как он там соображал, не знаю.

Солнце село, и Рязанцев заторопился убирать в тарантас брезент, шинели, а меня послал привести лошадей.

Теперь мы ехали не торопясь, останавливаясь у прудов, чтобы покормить и напоить лошадей да и самим отдохнуть. В Сулак въехали под вторую петушиную перекличку. Улица под луной казалась прозрачной речкой, вьющейся между беленых изб, темных тесовых ворот, заборов и саманных тынов.

Где-то за скопищем крыш возвышалась белокаменная, с двумя куполами церковь, а на ее позолоченных маковках сверкали глазурью лунные отблески. Рязанцев нетерпеливо понукал лошадей и, оглядываясь на нас, все повторял:

—Сей момент доедем, сей момент...

На повороте в узкий переулок он сплеча огрел коней кнутом, но тут же осадил их и, крикнув: «Стой!» — спрыгнул с козел. Подбежал к беленой избе с тремя окнами, постучал в одно, другое, третье. И голос его, вначале притухший, раздавался теперь очень четко:

—Открывай же скорее! Я это, я!

Не прошло и секунды, как со двора донеслись легкие и быстрые шаги. Кто-то бежал к воротам. Загремела задвижка, калитка распахнулась, и к Рязанцеву бросилась женщина.

—Алеше-е-енька-а!—закричала она.

А он обнимал ее, что-то бормотал. Но из всего, что он говорил, можно было разобрать только:

—Я это, я...

В калитке появился старичок. Он всплеснул руками, прислонился к Рязанцеву, затем потоптался на месте и побежал обратно к калитке:

—Мать, ма-а-ать! Радости-то какие!..

Старичок еще раз появился в калитке, взмахнул руками и скрылся. Через минуту со скрипом раскрылись ворота, старичок схватил лошадей за поводья и выкрикнул:

—Заезжайте, правьте аккуратней! Радости-то какие!

Он провел лошадей в глубину двора, к стожку сена, и, подбежав к тарантасу, лепетал:

—Сынки, дорогие вы мои! Слазьте, слазьте, горюны, солдатики! В избу идите, в избу. Я лошадушек распрягу, уберу.

Когда мы вошли в избу, Рязанцев стоял возле деревянной кровати, держа над головой свечку. В постели, прижав кулачки к ушам, спал белокурый мальчуган. Лобастый, розовощекий, он словно обиделся на кого-то и сжал губы так, что нижняя выпятилась и чуть подрагивала.

—О-ох, какой! — восхищался Рязанцев. А жена его радостно говорила:

Весь в тебя, Алешенька! И такой же настырный. Уж если чего захотел, вынь да положь ему. А ну-ка я его разбужу.

Не надо, не тронь! — сказал Рязанцев.— Нехай он за отца отсыпается... Ну, женушка милая, ночь глухая, а баню топи, купай солдата с гостями, корми, пои да выпроваживай,— невесело проговорил он, беря жену за руку.

Куда-а?! — Она схватила его за плечи.— Не пущу! На пороге лягу! Руби пополам — не пущу!..

Да ты постой кричать, глупая! Мне на денек-другой отлучиться, а там уж...

Не пущу! Алешенька, милый, умру без тебя...

Да я вот только ребят, препорученных мне, до Бала-кова домчу и тут же назад.

Она припала головой ему на грудь и горько зарыдала. Мы с Шиповым переглянулись и, не сговариваясь, как по команде, крикнули:

—Не плачьте! До Балакова мы сами дорогу найдем!

В эту минуту в избу один за другим ввалились несколько мужиков и женщин. Начались объятия. Среди радостно-удивленных выкриков слышались и завистливые вздохи:

Ведь целый он, целехонький!..

Счастье-то Варюхе какое, радость-то!..

Шипов незаметно толкнул меня, кивнул на дверь, и мы вышли во двор. Лошади уже были выпряжены. Отец Алексея Карповича выбежал нам навстречу:

—Сынки дорогие!