Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

Вид у «старца» сзади был жалкий — старик и старик. Сгорбленная усталая спина, большие, круто выступающие лопатки, тощая, с тёмными порами, шея, жидкие косицы волос, прилипшие сзади к потной коже, воротник роскошной сорочки тоже был тёмным — это также от пота: в своей не самой тёплой квартире «старец» отчаянно потел. Одной рукой Распутин попал в шубу сразу — точно угодил в широкое нутро рукава, другой всё время промахивался, делая пустые беспомощные движения, — кряхтел, бормотал что-то глухо про себя, и у Феликса Юсупова невольно сжалось сердце — ему неожиданно сделалось жаль «старца».

Ещё минуту назад он ненавидел Распутина, внутри всё холодело от гадливого чувства, а тут словно бы всё перевернулось, встало с ног на голову, Юсупову захотелось сдёрнуть с Распутина шубу, послать куда подальше задуманное, «старца» загнать в комнату, уложить в постель, укутать его одеялом и вместо сказочки перед сном поведать всё, что происходит, признаться в заговоре, — и так велико было это желание, что Юсупов едва одолел его.

Наконец «старец» попал второй рукой в шубу, натянул на ноги резиновые галоши-боты.

— Я готов, милый, — сказал он Юсупову, — ты иди первым, я за тобой.

Феликс Юсупов спокойно — секущая жалость хоть и не исчезла из него, но он уже одолел собственную квёлость, внутри снова возникли холод и спокойствие — перешагнул через порог чёрного хода, осторожно двинулся по ступеням вниз. Распутин пошёл следом. Пошёл к своей смерти...

Оставшиеся во дворце Юсупова заговорщики тоже нервничали — великий князь расхаживал по гостиной, ловил всякий, даже самый мелкий звук, доносящийся с улицы, и молча ломал себе пальцы, издававшие какой-то странный хруст, Пуришкевич достал из кармана «соваж», разъял ствол, глянул в него, потом загнал в дуло патрон и прицелился в хрустальную люстру. Делал он это так серьёзно и старательно, что великий князь не выдержал:

   — Аккуратнее, пожалуйста, Владимир Митрофанович. Патрон-то в стволе.

Сухотин насиловал патефон — то ставил на него пластинку, то снимал, дёргал рукояткой завода, приподнимал мембрану и пальцем пробовал иголку — остра ли? Потом брал подрагивающей рукой бархотку — тонкий кусок замши — и протирал ею трубу граммофона.

Время тянулось мучительно медленно, оно изматывало собравшихся.

Наконец внизу раздался стрекот автомобильного мотора, великий князь метнулся к окну, прижался к портьере:

   — Это они!

Собравшиеся замерли — не дай Бог сейчас кашлянуть, вздохнуть излишне громко, скрипнуть паркетиной — Распутина может насторожить буквально всё. Сухотин, одолев собственное онемение, встрепенулся и, прижав палец к губам, переместился к граммофону, поставил пластинку на диск.

Заиграл бравурный, лихо исполненный американский марш. Долгие годы потом он будет вызывать у участников покушения тошноту — никто из них никогда уже не сумеет его слушать спокойно.

Через минуту совсем рядом послышался глухой, сдобренный кашлем голос Распутина:

   — Куда дальше идти, милый?

Собравшиеся в гостиной люди дружно, все как один, вытянули головы от внезапного внутреннего холода: а что, если вместо подвала Распутин направится сюда и увидит в помещении великого князя с Пуришкевичем? Великий князь замер в выразительной, будто у породистой охотничьей собаки, стойке, побледнел. Вытащил из кармана платок, стёр пот со лба.

Было слышно, как Феликс Юсупов заторопился:

   — Вниз, вниз, пожалуйста...

   — Кажется, всё в порядке, — беззвучно прошептал великий князь, засунул платок в карман.

Стали ждать. Время потянулось ещё медленнее, ещё мучительнее, чем раньше. Было слышно, как внизу разговаривают Феликс Юсупов со «старцем», голоса их — глухие, монотонные, без выражения — с трудом проникают сквозь оболочку стен. Вот раздался смех и стих, потом послышался короткий вскрик. Пуришкевич приподнял брови и вопросительно посмотрел на великого князя: «Всё?»

Тот отрицательно покачал головой:

   — Нет.

Снизу снова донеслось далёкое глухое гурканье, будто два глухаря засели в сугробе и, перебивая друг дружку, не слыша, что говорит сосед, делились последними новостями. Пуришкевич вздохнул и огорчённо покачал головой.

Через двадцать минут Феликс Юсупов, бледный, с впалыми потными щеками, поднялся наверх, схватился обеими руками за виски, ожесточённо помассировал их. Дыхание у него было тяжёлым, словно после бега.

   — Вы представить себе не можете, — проговорил он срывающимся шёпотом, — эта скотина ничего не ест и не пьёт, требует... графиню. — Юсупов, словно посеченный внутренней слабостью, сморщился болезненно, снова помассировал виски — Распутин умел, не прикасаясь, оказывать физическое воздействие. Юсупов был измочален, будто побывал на борцовском ковре, — Того гляди поднимется и уйдёт. Что делать, господа?

   — Возвращаться назад, Феликс, — шёпотом произнёс великий князь, — и ни на секунду не оставляйте его одного. Интригуйте, угощайте, развлекайте, говорите, что графиня через несколько минут появится и лучше всего её встретить в весёлом настроении, а для поднятия духа надо выпить по бокалу вина и закусить пирожными... Главное, чтобы он выпил вина, а там всё уже пойдёт так, как надо.

   — По-моему, он что-то чувствует. — Юсупов глубоко вздохнул, помял ещё раз вирки пальцами, повернулся и снова пошёл к Распутину.

Минут через пять внизу послышалось звяканье бокалов. Гулко хлопнула пробка.

   — Наконец-то, — с облегчением проговорил великий князь.

Хлопнула ещё одна пробка. В глазах великого князя заиграло что-то торжествующее, хмельное. Опять звякнули бокалы, и глухой говор, тянувшийся из подвала в гостиную и в юсуповский кабинет, смолк.

   — Пьют, — едва слышно произнёс великий князь, приблизившись к Пуришкевичу. Говорил он так тихо, что Пуришкевич едва расслышал его слова. — Ну, теперь уже ждать недолго. Цианистый калий сейчас собьёт его с ног, — Дмитрий Павлович оглянулся на часы, стоящие в простенке, — времени было уже очень много. За окном стояла глубокая ночь, — Осталось всего чуть-чуть... Сейчас снизу придёт Феликс... Готовьтесь, Владимир Митрофанович, наступает наш черёд.

   — Я давно готов, Дмитрий Павлович. — Пуришкевич привычно хлопнул себя по карману, где находился «соваж». Револьвера в кармане не было. Лицо у Пуришкевича невольно вытянулось: что за наваждение? Он пошарил глазами по полу, словно «соваж» мог валяться там, стиснул зубы, втянул сквозь них в себя воздух, вспомнил, что в томительные минуты ожидания, когда они мучились, потели, прислушивались к каждому скрипу, приносящемуся с улицы, он доставал «соваж» из кармана и целился в люстру. Оставил револьвер, кажется, на столе... Да-да, это произошло в тот момент, когда он в состоянии тихого психоза прицелился в люстру, а великий князь осадил его.