Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

   — И-и... — Александра Фёдоровна, продолжая мученически морщиться, повертела одной рукой в воздухе.

   — Мама, я знаю, что говорю, — немного раздражённо, но продолжая сохранять прежний лёгкий тон, проговорил Распутин, — я его лечил. От этого самого... — Распутин так же, как и царица, повертел рукой в воздухе, потом показал рукой себе на задницу. О том, что этот жест неприличен, Распутин не думал. — Извиняй меня, конечно, мама, но не надо было Феликсу увлекаться мальчиками, тогда бы и лечить не пришлось.

   — Боже, какая грязь! — не выдержав, воскликнула царица. — Кто подскажет, куда от всего этого спрятаться?

Распутин насупился.

   — Не веришь, значит, мне?

   — Верю, верю, но...

Романовы размышляли над предостережением Распутина довольно долго и, честно говоря, начали даже колебаться: а вдруг Феликс действительно порченый? — но устоять перед богатством Юсуповых не могли. Деньги в таких случаях всегда брали и будут брать верх. Богатство Юсуповых было больше богатства Романовых. Ирина вышла замуж за Феликса. С Феликсом Юсуповым всё было в порядке, напрасно «старец» говорил, что у него не будет «деток», — у Юсуповых вскоре родилась дочь.

Но вот какая штука — Ирина Юсупова всюду, где бы ни находилась, ощущала на себе взгляд «старца»: в Москве и в Крыму, в Финляндии на даче среди великолепных местных озёр и в Курской губернии, в личном имении Феликса. Она никак не могла от этого взгляда отделаться, жаловалась мужу и просила его:

   — Ну сделай же что-нибудь! Я ненавижу этого старика!

Феликс обещал, но никаких шагов пока не предпринимал — знал, насколько влиятелен и изворотлив был «старец». Однажды он пожаловался Дмитрию Павловичу:

   — Распутин как угорь, пока в задницу пробку ему не вставят да не расплющат голову веслом, он всё будет вертеться да к воде ползти. А как в воду втиснется, так и улизнёт.

Мастера, ремонтировавшие бывший винный подвал, выполнили свою работу на славу — помещение, в которое раньше вносили всякий хлам, пропахшее пылью, плесенью, ещё чем-то неуловимым, присущим, пожалуй, только старости, стало праздничным и нарядным, будто бомбоньерка. Пуришкевич, совершенно не склонный говорить «высоким штилем» и восхищаться красивыми безделушками, в том числе и крупномасштабными, и тот удивлённо качнул головой:

   — А что, действительно бомбоньерка получилась! Очень изящная штука!

Итак, старый грязный подвал был обит нежной парчовой тканью, на пол была брошена огромная шкура полярного медведя, вычищенная до сахарной белизны, электрический свет был притушен, камин тихо потрескивал: в нём горели дрова. На винный столик поставили четыре бутылки вина — портвейн, марсалу, мадеру и херес. Все вина Распутин «уважал». Больше всего, естественно, мадеру. За бутылками стояло несколько бокалов — изящных, резных, из тёмного благородного стекла.

На камин Юсупов поставил своё любимое распятие, великолепно сделанное, старое, костяное, — князь верил, что распятие поможет ему одолеть колдовскую силу Распутина.

На столе заговорщики небрежно расставили несколько чайных чашек, в каждую из них налили немного чая, на тарелки бросили по маленькому кусочку кекса либо пирожного, рядом с салфетками рассыпали кексовые крошки — создали иллюзию того, что в этой изящной бомбоньерке только что закончилось дамское чаепитие.

Ядом начинили все пирожные с розовым кремом — Юсупов вдалбливал себе в память: «Отравлены пирожные с розовым кремом», розовый цвет был запретным для него, — доктор Лазоверт с величайшими предосторожностями настрогал от душистого опасного карандаша немного отравы, посыпал «строганиной» пирожные, аккуратно разложил на тарелке.

Пирожные были двух сортов — шоколадные и с розовым сливочным кремом.

   — А если он примется за шоколадные, скажет, что с розовым кремом вообще не ест, не любит или с ним происходит что-то ещё: от розовых пирожных у него бывает отрыжка, изжога, стрельба в ушах, колики в пояснице, тогда как? — задал вполне резонный вопрос Пуришкевич.

   — Шоколад Распутин ненавидит, считает его дамской прихотью, баловством... И вообще он к сладкому не очень, но тут у него выхода нет — будет есть, что подадут. И в первую очередь — розовые пирожные.

Розовые пирожные были разложены по всей тарелке вперемежку с шоколадными, одно пирожное разделили на две части и украсили надкусами, примяли — придали надлежащий вид: такие пирожные могут остаться только после встречи деловых, занятых разговором и друг другом женщин, осторожный Распутин сразу поймёт: раз розовые пирожные надкушены, значит, их ели, их можно смело есть и ему.

Количество яда, которое насыпал в пирожные Лазоверт, могло отправить на тот свет не только косолапого бородатого мужичонку — целый полк двухметровых гренадеров вместе с ружьями и лошадиным парком.

Пуришкевич посмотрел на часы:

   — Уже двенадцать ночи, Феликс Феликсович. Не пора ехать за Распутиным?

   — Подождём ещё минут десять, — сказал Юсупов, — по моим наблюдениям, топтуны ослабляют режим как раз после двенадцати часов ночи.

   — Ну что ж, давайте подождём. Ждать осталось недолго.

Лазоверт с треском стянул с себя перчатки, в которых работал с ядом, швырнул их в пламя камина — оставлять перчатки было нельзя, огонь в камине неожиданно басовито вздохнул, поднялся над решёткой, лизнул пространство, и Лазоверт поспешно отступил от него, усмехнулся недобро:

   — Вот нечистая сила!

   — Чует конец... Действительно нечистая сила. — Дмитрий Павлович сощурился, отвёл глаза от пламени.

Сделалось угарно, душно, запахло жареным мясом, словно бы в камин швырнули самого Распутина, из камина выхлестнул дымный хвост.

Когда поднялись наверх, в гостиную, Юсупов достал из стола две склянки с растворенным цианистым калием, одну склянку отдал Дмитрию Павловичу, другую Пуришкевичу.

   — Ну всё, я поехал...

Лазоверт натянул на голову шофёрский шлем, надел кожаную доху, сунул руки в перчатки с раструбами, похлопал ими одна о другую. Костюм действительно преобразил его неузнаваемо, Пуришкевич был прав — доктор стал походить на хамоватого питерского шофёра, привыкшего лаяться с прохожими и наезжать на кур, поросят и собак.

Юсупов точно знал, что будет происходить после его отъезда. Сухотин проверит граммофон, поставит на диск модную американскую пластинку «Янки дудль», великий князь и Пуришкевич некоторое время проведут в тихой беседе, выпьют немного коньяка — это взбодрит их, затем спустятся в «бомбоньерку» и в два бокала, стоящие в правом ряду, нальют отравы...

Так оно и было. Великий князь и Пуришкевич выпили по две стопки коньяку, выкурили по длинному гвоздику-папиросе, потом спустились в подвал. Дмитрий Павлович из своей склянки отлил немного жидкости в два бокала. Заткнув склянку пробкой, спросил сомневающимся тоном: