Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин

—  Вот она... вот она, — стонал в бреду Файзи... — Иргаш... смотри... вот она...

Утром выяснилось, что Файзи не узнает окружающих. Шакир Сами пое-хал в расположение  добровольче­ского отряда. Он сказал Юнусу печально и просто:

—  Сын мой, Файзи, герой и воин, сломлен недугом. Ангел смерти Азраил стучится в дверь моего дома. По­спеши!..

Глава   тридцать первая. СВЯТОЙ  ИШАН

                                    До земли склоняет голову перед тем, кто кланяется.

                                   До неба подни­мает голову перед тем, кто задирает нос.

                                                                                         Ахмад Дониш

Просыпался ишанский двор. Тыквоголовый приврат­ник, кряхтя и поскребывая пятерней волосатую грудь, выполз из своей худжры-норы, отряхнул соломинки и пу­шинки, зевнул, безмолвно пнул ногой немого конюха Деревянное Ухо и важно зашагал к воротам.

Деревянное Ухо только заворочал жёлтыми белками, замычал, но с места не шевельнулся.

Скинув пудовый засов и поднажав плечом на ворота, Тыквоголовый развел корявые скрипучие створки — и во двор хлынула светлым облачком пыль. На ровном глиня­ном дворе ворвавшийся из степи утренний ветерок поднял, поставил перед собой листья, соломинки и погнал, точно солдатиков, а с грецкого ореха вниз сорвались и важно поплыли вдогонку толстые сухие листья. Тыкво­головый вышел и стал смотреть из-под руки в степь, на реку, на камыши. Он и не обернулся на шлепающие шаги, раздававшиеся за спиной. В белых исподних, в каушах на босу ногу, вороша свою густо-красную бороду, проследовал в место освобождения сам преподобный ишан. Скрип ворот вывел из дремоты осла, он зашевелил ушами и поднял отчаянный вопль.

—  О всевышний аллах, — прозвучал голос повара с крыши, на которой он нежился со своей шугнанской суп­ругой, — кто заткнет тебе твою глотку.

Замечание повара было вполне уместно, ибо осёл в своем приветствии нежному утру столь переусердствовал, что начал издавать не очень благозвучные звуки.

—  А, дьявол, — зевнул повар, — нет худа без добра, — и хотел уже обнять свою пухлую шугнанку, как вдруг заметил над низенькой глиняной загородкой места осво­бождения голову и плечи самого владыки здешних мест ишана. — Ох, — пробормотал повар, — поистине ишак ум­нейший из ишаков... Время вставать...

Он спустился с крыши и побежал на кухонный дво­рик, с азартом принявшись стучать железными шумов­ками и чугунными котлами. Шуму он делал столько, что в кухонное помещение явилась вертлявая, грудастая, вся звенящая подвесками служанка ишановских жён и важно приказала:

—  Эй, ты, повелитель котлов и очагов, не шуми! Не­счастный, ты разбудил моих повелительниц.

—  А, Звезда вечерних небес Зухра, как ты прислу­живаешь розе ишанского цветника, несравненной причи­не моих воздыханий, очаровательной Гуль!

—  Тсс, — служанка приложила палец к пухлым гу­бам, — как смеешь ты трепать язык о новой жене свято­го ишана!..

Зыркнув глазами на дверь, повар ущипнул красавицу и не без игривости заметил:

—  Гранатам, душа моя, не сравниться с твоими гру­дями... Но спать надо ночью, а сейчас уже день. Поисти­не, неужели твоей госпоже не давал покоя господин пре­подобный ишан, вызывая у неё бессонницу?

Руки повара тем временем воровски пробрались за пазуху служанке.

Отнюдь не сердито (ибо смоляные монгольские усы повара заставляли замирать не одно женское и девичье сердце) служанка хихикнула и, с нарочитой стыдли­востью опустив глазки, запротестовала:

—  Э, господин повар... поосторожнее.

—  Птица летит туда, где есть корм, — галантно заме­тил  усач. — Я слышал...  наш ишан частенько расстеги­вает застежки на одежде бутонов...

—  Да, он такой лихой наездник, что наши лошадки от него покоя не име-ют. Он не вылезает из седла всю ночь... Ну и мы, хоть и не супруга, не оставлены их ми­лостями... — добавила Зухра с наивным хвастовством.

—  Эх, если недоступна госпожа, попользуйся мило­стями служанки. Нель-зя ли, очаровательница, через тебя сподобиться ишанской благодати? Говорят, даровое вино и казни выпьет.

—  Э, слова человека — жвачка. Не такое колено у вас, господин повар, чтобы мять мое одеяло...

Изрядно помятая красавица вырвалась из богатыр­ских объятий повара и исчезла. Снова загрохотала кухня на разные лады, и скоро приятные запахи бараньего сала, жареного лука поплыли с синим дымком, затянули, обволокли всю глинобитную усадьбу и заставили сла­дострастно зашевелиться ноздри преподобного ишана.

Он сидел на глиняном возвышении, чуть прикрытом жёлтой плетёной берданкой и тощенькой кошмой. Моло­дые серо-стальные глаза свои он устремил в одну точку. Рука машинально водила по глине с торчащими в ней соломинками. И всякий проходивший по двору почтитель­но шептал про себя:

—  Они в благочестивых размышлениях!

Но если бы кто-нибудь мог перехватить ишанский взгляд, он с изумлением обнаружил бы, что преподобный ишан упорно, безотрывно смотрит на четырехзубые ви­лы, воткнутые кем-то в кучу конского навоза посреди двора.

Ишан ничего больше не видел, кроме вил. Не видел суетящихся слуг, не видел коней, которых поили и про­важивали конюхи, не замечал своих нукеров, чистивших новенькие винтовки. Ишан пристально изучающе разглядывал вилы... Почему они привлекли его внимание?.. Может быть, он и сам не отдавал себе отчёта?.. Это были обыкновенные вилы с четырьмя очень длинными, очень острыми чуть изогнутыми зубьями.

И сколько бы он так сидел и смотрел на вилы, трудно сказать, но неприятное ощущение жжения в ухе застави­ло его шевельнуться и поднять руку.

—  А, что? — сказал ишан.

Оказывается, солнце подобралось к возвышению в стало припекать.

Ишан поднял глаза. На него смотрели внимательные злые глазки, окаймлённые красными веками с белесыми ресницами, буравили, проникая в самую глубь мыслей, в сознание.

Какие-то секудны длился поединок взглядов: серо-стальные глаза против карих глаз. Взгляд твёрдокамен­ный — и взгляд въедливый, трусливый.

Медленно глазки уклонились в сторону и вниз. По­единок прекратился. Победил сокрушающий взгляд ишана.

—  А-а, Амирджан, явился?

Имя «Амирджан» он произнёс с нескрываемым през­рением.

—  Барсук, он тоже ходит, нюхнет, ищет во тьме... Я приказал, чтобы тебя не пускали сюда, — добавил он.

—  Салом алейкум, господин Сеид Музаффар! Я при­шёл к вам как к единомышленнику, заверяю вас. Пусть меня засунут головой в нужник, если что-нибудь у меня в мыслях против... я ваш, я друг...