Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин

Но когда она не успокоилась и снова задала вопрос, он замахнулся на неё и закричал:

—  Я знаю, ты думаешь, сука, о Рустаме!

Иргаш наклонился к ней, плачущей, и заорал:

—  Хорошо, что я помешал тебе снюхаться с ним, с моим красавчиком-братцем, а то быть бы моему ножу а чёрном сердце Рустама.

Он рассвирепел. Глаза его выкатились из орбит, и, колотя себя кулаками по голове, он выкрикивал:

—  Годы я ходил около них, около нежных влюблен­ных, около голубков, смотрел, как они воркуют. Я по­клялся, что буду мять твоё тело вот этими руками. Я го­ворил ему, чтобы не крутился под ногами, не мешал мне. Я предупреждал: «Рустам, уйди с дороги, не попа­дайся мне под нож! Берегись!» А он... Упрямец!

—  Рустам? — испугалась Дильаром. — Что ты гово­ришь?

—  Да, возлюбленный твой Рустам! Он забыл, что старших надо слушать. Ну и допрыгался. Собака!

Он сказал это слово яростно, с ненавистью.

—  Подумаешь, революционер! Забыл братец, что революционерам по улице ходить надо осторожно!

—  Что ты сделал с Рустамом? — закричала  Диль­аром и вцепилась в горло Иргашу. С трудом он оторвал её руки от своей шеи.

—  Сильна, красавица! — пробормотал он и повертел головой.

—  Рустам, — воскликнул он, — и из могилы ты на ме­ня смотришь. Ой, нет! Не испугаешь! Я тебя не убил, я тебя пальцем не тронул. Тебя  закопали  палачи, живым закопали... Не смотри на меня так... Капли крови твоей я не видел... Оттуда...

Пятясь задом, он выбрался из комнаты...

Раскачиваясь сидела на постели Дильаром. Оцепене­ние охватило её мозг. Она видела только лицо, прекрас­ное лицо Рустама, его карие, добрые, любящие глаза, его нежные щеки, губы, которые так целовали её. И гла­за его засыпаны землёй, и лицо, и губы...

Дильаром стала ещё красивее в своём горе, ещё же­ланнее для Иргаша. Его меньше всего интересовали её переживания. Он требовал от неё выполнения супруже­ских обязанностей. Иргаш получал садистское наслажде­ние, когда она пыталась оказывать сопротивление,

Он только сказал ей:

— Раз и навсегда... Если ты упомянешь проклятое имя, я подвешу тебя к потолку и буду бить плетью до тех пор, пока не сорву мясо с твоих костей.

И он повесил на стенку на видном месте длинную тя­жёлую плеть, сплетённую из полосок сыромятной буйво­ловой кожи. Одним ударом такой плети палач убивал че­ловека.

Дильаром подошла к стене, сорвала плеть с гвоздя и вышвырнула её во двор.

Ни слова не говоря, высоко подняв голову, она ушла в комнату к отцу.

Посидев несколько минут с совершенно ошеломлён­ным лицом, Иргаш покачал головой, приподнял палас и циновку, сплюнул на пол. Он не крикнул, не погнался за Дильаром. Дикий, неукротимый, он тогда сдержался, смолчал...

Вот и всё, что знала Дильаром. Она сидела и смот­рела куда-то в пространство.

Шакир Сами молчал, покачивая на руках заснувшую Насибу.

Молчал и Файзи. Мертвенная бледность разлилась по его лицу. Нос заострился.

Ночью он бредил...

И теперь, когда Файзи лежал, прикованный болезнью к ложу из тонких одеял, теперь, когда ночь медленно пол­зла по степи, вспоминая, он вызывал из небытия своих друзей. Файзи опять сидел вместе с ними, разговаривал. Он видел их живых, полных сил, в кромешной тьме ти­хой комнаты. Сайд Чибин, Мулла Мирза, Рахмат Манун, Абдуссаттар! Увы, он даже не знал полностью их имен и фамилий. Он даже не уверен, что это их настоящие имена и фамилии. Ведь все они, как и сам Файзи, работали в глубоком подполье в условиях самой строгой конспирации. Их имена неразрывно связаны с именем Иргаша. Сайд Чибин и Мулла Мирза привозили тайком оружие из Туркестанской республики, и Иргаш знал об этом, потому что он в этих операциях исполнял обязанности арбакеша. Рахмат Манун печатал листовки в Кагане и сдавал Иргашу, а уж Иргаш привозил их тайно в Бухару. Абдусаттар знал хорошо пуштунский язык, и ему поручили пробираться в афганские казармы и вести агитацию, а Иргаш, именно Иргаш, доставал Абдусаттару  форменную одежду афганского сарбаза. Да, Иргаш, молодой, сильный, дерзкий, считался всегда и везде незаменимым. Он проходил через самые серьёзные опасности порази­тельно легко. Теперь Файзи понимает: слишком легко. Он оказывал неоценимые услуги организации. Но почему не любили Иргаша? Почему? С болью в сердце припоми­нал те дни Файзи. И снова из темноты возникало лицо Сайда Чибина, простое суровое лицо рабочего, все в морщинках, с седыми ферганскими усами. Сайд Чибин приехал, как и его друзья, в начале 1919-го из Катта-Кургана по заданию туркестанских большевиков. Сам Сайд Чибин служил в железнодорожном депо. Руки его потемнели и растрескались от мазута и жара горнов. Да­же сейчас в его образе, ожившем в мыслях Файзи, кожа лица вся пестрела черными пятнышками — следами искр. Суждения Сайда Чибина отличались категоричностью: «Сколько лет неистово ждали сердца простых людей сво­боду. Свобода пришла, а джадиды только шевелят уша­ми и тыкаются носами в пыль при слове «эмир». А эмир — кто? Собака, захлебнувшаяся кровью трудящих­ся и валяющаяся в собственном дерьме, вот кто». Пере­тирая тряпкой дула винтовок, вынутых из только что распакованных ящиков, Сайд Чибин мечтал о часе, когда эти винтовки станут изрыгать огонь и пули на стены эмирского дворца. Но Сайд Чибин не дождался желанного ча­са: его схватили люди эмира и казнили. За два дня до провала он с ожесточением доказывал: «Обманным путем в наши ряды пробрались контрреволюционеры — агенты буржуазных националистов и британских империалистов. Они хотят сорвать революцию. Но недолго им ходить. Я доберусь до них!» Тогда думали, что Сайд Чибин страда­ет болезненной подозрительностью. Тогда Файзи и Абдусаттар потребовали, чтобы он назвал имена. «Нас здесь семеро. Говори, кого имеешь в виду». Действительно, на заседании подпольщиков присутствовали Файзи, Сайд Чибин, Рахмат Маънун, Мулла Мирза, Абдусаттар, Ир­гаш и Рустам. — Люди проверенные, но Сайд Чибин укло­нился: «Нет, Файзи, ты не поверишь. Соберу доказатель­ства...» И... он ушёл. И навсегда осталось перед глазами Файзи его суровое лицо, мрачный взгляд. Абдусаттар тог­да только покачал головой. Мягкий, с нежными руками, с румянцем на щеках, он казался цветком иной страны, иных небес, пересаженным в пышащую зноем, жаркой пылью, раскалённой глиной землю Бухары. Он и сейчас во мраке смотрит на Файзи мечтательно, и губы изящно­го рисунка под волнистыми усиками кривятся в ирони­ческую улыбку: «Ничего! Сайд Чибин много кричит, но не надо обижаться». Абдусаттар был в душе немного по­эт; всю жизнь проработал ткачом, а труд ткача благопри­ятствует развитию мечтательности. Безумно Абдусаттар любил поэзию, но знал её мало. Бедность закрыла ему дорогу в школу. И он всегда, даже приехав вести борьбу с эмиром  из подполья, всегда говорил: «Главная  наша беда — невежество. Мы все невежды. У нас поголовная неграмотность. У нас нет школ, у нас нет врачей, у нас нет философов. Куда мы годимся!» Он жаждал револю­ции, чтобы разнести в пух и в прах цитадель невеже­ства — Бухару. «Тогда свободный бухарец протянет руку Москве, и просвещение хлынет к нам широкой Аму-Дарь­ей! Вот только вытащу на аркане эмира из его арка толпе на растерзание». Увы, и Абдусаттар не увидел осуществ­ления своей мечты. Умирал он в застенке арка спокойно, с непреклонным мужеством, удивившим и напугавшим палачей. С ужасом они потом рассказывали: «Не чело­век — железо. Мы разжигаем угли под его ногами, а он: «Ничего, ничего, раздувай огонь. Хочу взглянуть в лицо своей смерти!» Большевиком Мул-ла Мирза стал в дни Ок­тября в Ташкенте. Кустарь-кожемяка из махалли Самарканд-Дарбаза, он одним из первых староташкентских пролетариев сражался в рядах Красной Гвардии. Он сам попросился у Михаила Васильевича Фрунзе поехать на подпольную работу в Бухару и сам, будучи бедняком, на­шёл очень быстро дорогу к сердцам бухарских куста­рей-бедняков. Безрассудно смелый, он на глазах эмирских миршабов вёл «возмутительные» беседы среди лю­дей и поносил эмира на чём свет стоит. Он уходил от полицейских под самым их носом, нагло усмехаясь в свою пышную бороду. Да и что они могли поделать? Они по доносу своих соглядатаев кидались ловить опас-нейшего смутьяна, а навстречу им попадался важно шествующий, могучий благообразный мулла в ослепительно белой чал­ме, великолепном чёрном сеидовском халате до пят, с посохом, на котором серебром были выгравированы свя­щенные изречения из корана. Малейшая попытка даже обратиться с вопросом к Мулле Мирзе влекла за собой такие изысканные, мистические проклятия, что суевер­ные эмирские служители беспомощно склонялись в поклоне и безропотно давали ему дорогу. Немало ловкости и умения требовалось Мулле Мирзе, чтобы избегнуть встречи с кем-либо из духовных вельмож, которыми кишела тогда Бухара, но он уверял Файзи и товарищей из подпольного комитета, что готов выдер­жать любой богословский диспут с кем угодно. Оказывается, кожемяка в юности не пропускал ни одного всенародного моления, ни одного богомолья, ни одного собрания улемов. Обладая изумительной па­мятью, будучи малограмотным, кожемяка запомнил на­всегда самые хитроумные положения шариата. Но именно потому Мулла Мирза питал неутолимую ненависть к мра­кобесам и тунеядцам, ко всему духовенству. С особым наслаждением он поносил их в своих беседах, подсозна­тельно понимая, что подорвать устои власти тени аллаха на земле легче всего нанося удары по религиозным пред­рассудкам. Особенно доставалось от него «великому судье совершенств» — бухарскому шейхульисламу, главе духо­венства, известному своей неистовой религиозностью и не менее неистовым развратом и пьянством. На всенародном саиле на кладбище Чашме-и-Аюб Мулла Мирза встре­тился с шейхульисламом лицом к лицу. На глазах у ты­сячной толпы в присутствии богомольцев, бродячих мо­нахов, чиновников, купцов он прикинулся пьяным и, ша­таясь, пошел по проходу палаток и балаганов навстречу. «Эй ты, шейх... — сказал он заплетающимся языком, — пойдём в кабак... выпьем!» Шейхульислам онемел от не­ожиданности и ярости. Тогда уже совершенно нормаль­ным голосом Мулла Мирза завопил: