Кетополис: Киты и броненосцы - Грэй Грин

Сиамка бросилась за ширму, выволокла оттуда высокое зеркало и поставила его посередине мастерской. Мужчина с любопытством уставился на свое отражение. Помолчал… недоуменно дотронулся до раскосых глаз, до переносицы в пятнах лопнувших сосудов, провел ладонью по лбу и зарычал горлом, стараясь не напрягать губы.

– Ты…Ты… Что натворила? В кого меня перемазала, а? Меня – Питса в желтомордого? Я тебя… Да я… – Питс начал наступать на Лидию, сжав ладони в огромные кулаки, но остановился, почувствовав, как холодное железо коснулось шеи, – Наперсток улыбалась, приставив к горлу гостя наточенную бритву.

– Ступай с богом. Я свое дело сделала, как и обещала. – Вдова прикрыла глаза, махнула сиамке: отпусти. – Не шали попусту. Слабый ты сейчас, все одно не справишься. Ступай, вор.

Наперсток отошла. Вернулась к машинке. Застрочила, напевая, словно это не она сейчас была готова вскрыть вены чужаку. Питс захлебывался яростью.

– Вор, значит? Сама на хапаный улов живешь и богадельню моролочью содержишь. Ты Питса запомнишь, паскуда, если жива останешься.

– Ступай. Вон порог. Из-за вас – жулья и сама намучалась, и Сая вы с пути сбили. Ступай, – твердила Лидия.

– Кого сбили? Ллойда – сутяжку? Да братец твой – сутенер портовый. Сводник. Кстати, по «тухлой клубничке» знаменитый… Вы с ним два сапога – пара. Что ты с гнильем якшаешься, что он.

– Какой сводник?

– Девок подземных наверх таскает и любителям подкладывает, – попытался хохотнуть Питс, но тут же сморщился от боли. – Не знала? И между прочим, мамаша, другим живым товаром тоже не брезгует.

– Каким товаром? – Лидия потянулась к кисету, затеребила узел неверными пальцами.

– Каким, каким? Известным. Детишек брательник твой вниз продает – рваная сволочь… «С пути сбили… ворье», говоришь? Ну-ну… Я, может, и вор, но до возни с подземами никогда не опускался.

– Детишками… – Лидия Ван-дер-Ваальс набивала трубку крупным табаком. Сухолист сыпался мимо чашки, цеплялся за побитую молью оторочку платья, падал на пол и, подхваченный сквозняком, вертелся спиралью. – Давно ли? Давно детишками? Я тебе все обратно поправлю. Только скажи.

– Да. Лет пятнадцать точно. Не меня спрашивай, а подельщицу свою костлявую. Она тебе пояснит, если захочет.

– Аннет? – Лидия недоверчиво нахмурила лоб.

– Она самая. Так-то, мать. Пока ты морлочьи тушки наверху ковыряешь, за твоей спиной такое творится! Проучить Питса вздумала, старая? Да мне только намекнуть, что через твою халупу дитят вниз тащат, не то что камня на камне, нитки от тебя не останется.

– Куда? Как? Брешешь! – задыхалась Лидия.

– Спроси тощую. Да что тощую. Хоть кого из портовых спроси. Вонючка Сай товар наверху берет, а твоя валлийка-приказчица его через дыру в земле морлокам сбагривает.

– Брешешь… – Белое, точно мел, лицо в розовых рюшах чепца напоминало смятый свадебный торт.

– Что? Шелохнуло тебя, мурена? А ты проверь. Ладно, – Питс попробовал ухмыльнуться уголком рта. – Пойду я. Может, ты и права. В желтомордом сиамце старого Питса точно не узнать. Прощай…

Лидия смотрела перед собой невидящим взглядом. Хлопнула дверь за гостем. Наперсток убрала зеркало в подсобку, вернулась на место, загромыхала крышкой. «Зингер» застрочил громко и отчетливо, шурша, потекла саржа под железную лапку, где-то вдалеке зашумел дворецкий – запах гари просочился под закрытые створки. «Бееей. Не жалей!» – слободская ребятня высыпала на улицу поиграть в Большую Бойню…

Лидия, грузно опираясь на перила, поднялась в будуар. Постояла в дверях, послушала, как тяжело дышит девочка, как бьется ее сердце – глухо, неровно. Повернулась и медленно, будто считая шаги, вышла в галерею. Впервые за много лет… Норд-ост метался по длинному коридору, бился о перекладины, взмывал под потолок и обрушивался вниз ледяным столбом. Гудели, гудели, гудели колокольцы тревожным набатом… Лидия зажала уши ладонями, забормотала лихорадочно, бросилась обратно в спальню. Долго дрожала, прижавшись спиной к резным створкам, не решаясь отнять руки от головы.

Давно, лет пять назад, когда Горелая слобода тихо умирала, разоряясь, когда не успевшие вовремя съехать торговцы распродавали товар за бесценок и на месте дорогих магазинов открывались нищие лавчонки, когда с фасада «Мальвазии» содрали обшивку из палисандра и заменили ее на простую доску, из окон мастерской Лидии Ван-дер-Ваальс по-прежнему лилась нудная песня белошвеек. И по-прежнему цепочка узких, нечеловеческих следов текла по некрашеному настилу галереи.

Морлоки приходили неожиданно, почти всегда без предупреждения. Приводили напуганных девочек. Оставляли их в заставленном вазами и этажерками будуаре, чтобы на следующее утро забрать то, что получилось после очередной неудачной раскройки Лидии Ван-дер-Ваальс.

– Вроде крою как положено, а не приживается. Нечеловечьего в вас много. – Модистка набивала в черную вересковую чашечку табак. – И трехлетка нужен, а здесь взрослого кита губа, даже щупать не надо.

– П-простите, фру. П-принесем. П-простите. – Морлок нагибал голову в плотном капюшоне и шелестел, шелестел свое «п-помогите нам, фру…»

– Погодите. Сумею я, – обещала Лидия.

Они приходили снова, жались возле банкетки, не решаясь сесть. Всегда лысый старик, тот, что чуть заикался, иногда вдвоем с еще одним подземом, иногда нет. Они появлялись, притаскивали требуемое. И уходили через день, волоча по пыльному полу галереи брезентовый куль. Лидия привычно натягивала пузыри на шары из проволоки, приговаривала: «хорошо…хорошо сделаю… у меня получится»… Порой морлоки пропадали на несколько месяцев, порой, наоборот, едва ли не раз в неделю выбирались наружу через яму в амбаре. Лидия ждала.

– Бубенчик – метка знатная, – успокаивала она себя. – А рано или поздно найду Марточку.

– Новостей нету ли? – Робкая надежда гасла, разбивалась о тупое равнодушие рыбьего взгляда.

– П-простите, фру, – с каждым разом голос морлока становился все глуше, – п-простите. Наши женщины, они все похожи… Трудно п-понять… вспомнить.

Лидия Ван-дер-Ваальс разводила руками, что поделаешь, мол. Морлок согласно кивал. Он всегда соглашался, говорил шепотом, подобострастно улыбаясь. Уголки лягушачьих губ поднимались кверху, обнажая голубоватые десны. Только однажды. Один раз за десять лет, под утро взваливая на плечо брезентовый тюк, обернулся и выдавил.

– Фру, им больно?

Лидия не ответила. Полезла в кисет. Тогда лысый положил ношу на пол, впервые за много лет присел на оттоманку и заговорил. Заговорил быстро, почти не запинаясь. Лидия попыхивала трубочкой, щурилась, не перебивала.

– …где-то в верхнем городе, может быть, живет моя мать. Не ищу… Я – нелюдь… Зачем я ей? Ты с-странная, фру. Я думаю, – он моргнул, под полупрозрачными веками перекатывались огромные глазные яблоки, – думаю, ты нас ненавидишь… Не п-помощь это – месть. Думаю. Но совет решил п-поверить…