Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

Говоря же о палимпсесте, я имела в виду «Тавромахию», поскольку она написана, в каком-то смысле, поверх романа «Другие барабаны», которым я была не слишком довольна. Мне нравятся персонажи: смуглый кифаред и веснушчатая менада с приветом, но не нравится осторожность, с которой я рассказала их историю. Пришлось все распустить, разобрать нитки, смотать их заново, а после связать повествование так, чтобы оно кололось, согревало и защищало от сырости. В первой версии оно живописно висело в шкафу.

Теперь о замысле. Это роман о том, насколько мы готовы признать себя виновными. О том, как любое зло превращается в артефакт, который ты носишь на спине – так в одном африканском племени (гирьяма? суахили?) мужчины носят на спине маленькую деревянную скамейку, повсюду, куда бы они не пошли. Это роман о том, что такое свобода – но не свобода человека от общества, а свобода человека, живущего по законам общества, свобода, выращенная ручным способом, свобода indoor. Вот, скажем, для цветения каннабиса нужна непрерывная темнота, даже свет полной луны может всё испортить. Что нужно для того, чтобы в человеке проросла его собственная свобода? Сколько мы готовы за это заплатить? И куда девать маленькую деревянную скамейку?

Василий Голованов:

Путешествие начинается с готовности сердца отозваться

С писателем и путешественником Василием Головановым мы поговорили о едва ли не самых важных вещах в жизни – литературе, путешествиях и изменении сознания. Исламский радикализм и математическая формула языка Платонова, анархизм и Хлебников – беседа заводила далеко.

Василий, большинство ваших самых известных произведений относится – при всей относительности и растяжимости этих терминов – к нон-фикшн, в спектре от эссеистики до путевой прозы. Как сами для себя вы определяете жанры ваших произведений? Почему вы отдаете предпочтение подобным фронтирным, пограничным жанрам? Под их пограничностью я подразумеваю, конечно, их активное взаимпопроникновение, диффузность своего рода…

Тут есть несколько бусинок, которые подбираются одна к другой. С одной стороны, мы с Рустамом Рахматуллиным в 1994-м, если не ошибаюсь, году основали при журнале «Новая Юность» эссе-клуб, который в результате стал-таки площадкой для размышления над какой-то новой литературой. Новой по отношению к постмодерну или всей той эстетике, которую воплотил Владимир Сорокин. Самый жаркий сезон был 95–96. Результатами этих исследований стали все же тексты, essais – в их изначальном виде – исследования, опыты, как называл то, что он пишет, Мишель Монтень. С другой стороны, еще в 1993 году, придя работать к Егору Яковлеву в «Общую газету», первое, что я опубликовал, были эссе «Сын шамана» и «Олень». Почему они написались как опыты прозы – я не знаю. Может быть, мне с самого начала писать так было интереснее. Вообще, это были первые два текста, написанные в книгу «Остров, или оправдание бессмысленных путешествий», над которой я работал потом еще четыре года до 98-го. Почему я об этом говорю? Потому что в эссе-клубе мы настолько надышались и пропитались эссеизмом, что возникла, честно говоря, творческая задача – сделать какое-то крупное эссеистическое высказывание. И когда я написал «Остров…», я понял, что это оно и есть. И некоторое время считал, что «Остров…» – это классический роман-эссе. Сейчас я смотрю по-другому и вижу «Остров…» книгой, хорошей книгой, и даже написанной красиво, но когда я работал, я говорил об «Острове…» как о романе-эссе. Думал о нем, как о романе-эссе. Кстати, никто из издателей не принял это определение.

А потом как-то стихийно сложилась у меня на дачной кухне литературно-исследовательская группа «Путевой журнал»: Андрей Балдин, Дмитрий Замятин, Рустам Рахматуллин и я. Ее основными свершениями были: 1) создание очень классного макета «Путевого журнала» №0 и предложение его издателям (никто не взял); 2) участие с проектом «Путевого журнала» на первой ярмарке нон-фикшн в Москве в декабре 1999 года [это был больше, чем рекламный ход, это была выставка, арт-проект, работа с большим пространством, которое мы заполняли фотографиями, картами, текстами, собой] и 3) мы там придумали «экспедицию в Чевенгур» – то есть, в места, связанные с Платоновским романом, конечно, но «экспедиция в Чевенгур» звучала круче. И мы эту экспедицию осуществили втроем (без Рустама) ближайшим же летом 2000 года. Попытка создать общий текст практически не удалась: это сразу показало, что даже мы разные настолько, что нам лучше работать поодиночке. Я потом написал свой текст «К развалинам Чевенгура». Это эссе, разумеется. Эссе, в которое неразрывной нитью вплетена дорога: встречи, случаи, находки, совпадения, ложные и тупиковые ходы…

Вот так, собственно, и сложился тот «жанр», которым написаны мои произведения. В том числе и последнее – «Каспийская книга». Она начиналась с классических эссе – «Хлебников и птицы», «Превращения Александра» или «Так о чем говорил Заратустра?» – но основную часть текста составляют мои маршруты вокруг Каспия. Азербайджан – Дагестан – Казахстан – Иран. Но это не тревел-тексты. Тревел-тексты мне не интересны. Важен человек, говорящий. Натик – как говорили мистики – исмаилиты. Важно, какое послание он несет. Может быть, единственная задача каждого писателя – убедиться самому и рассказать другим, что современный мир все же стоит того, чтоб в нем жить и бороться за него. Поэтому «Каспийскую книгу» я называю просто Книгой. В ней всё… В ней 14 лет моей жизни, моего внимания и понимания… Поэтому – Книга. А жанр? «Приглашение к путешествию», там же написано. Я сознаю, что при всей огромности проделанной работы, я успел мало; мне бы хотелось, чтобы путешествие по этому пространству со мной разделил писатель–европеец, перс, азербайджанец, аварец, американец, китаец… кто угодно. Мы бы имели тогда поле для серьезного диалога людей разных культур, поле иного уровня, иного-мыслия, иного-понимания. Какое-то это все тоже имеет касательство к жанру, в котором я работаю.

А что касается фронтирности, пограничности этого жанра, то я скажу так: а где еще работать первопроходцу? Кроме того, ни в «эссе-клубе», ни, тем более, в «путевом журнале», не было ни одного человека, прошедшего школу позднесоветской и пост-советской литературы. Ни одного чистого литератора. Вот я, например, закончил журфак МГУ. Андрей Балдин – МАРХи… Дмитрий Замятин – вообще географический факультет МГУ. Здесь, по крайней мере, между миром литературы и миром науки и создается, мне кажется, та диффузность, о которой вы говорите. Андрею Балдину как автору выгодно считать себя архитектором: он тогда мыслит не только литературно, но и пространственно. Он великий знаток пространств! И это помогло ему увидеть некоторые пространственные и временные нити, связывающие жизни Пушкина, Карамзина… У него есть книга – «Протяжение точки…». Там об этом все сказано.

И еще: когда слово рождается помимо «литературности», вне поощряемой