Оникромос - Павел Матушек

рваных лохмотьях закидать гнилыми яблоками большого серого пса, который в ответ заходится яростным лаем, но никогда не бежит жаловаться владельцу коптильни, не кусается до крови, даже если мы порой падаем с дерева прямо на него, а иногда он специально оставляет в своей миске недоеденные остатки и делает вид, что ничего не видит, когда мы, смеясь, крадем их.

Рума терпеливо дождалась, пока пройдет тошнота, затем помогла мне встать и добраться до квартиры, где меня разместила городская община. Несколько дней я приходил в себя. Я был слаб, как младенец, и нуждался в постоянном уходе. Но Рума так и не выразила желания переехать ко мне. Ни тогда, ни потом, когда я уже набрался сил и смог сам о себе позаботиться. Я хорошо ее понимал. Я бы тоже этого не хотел, хотя, конечно, так было бы удобнее и ей не пришлось бы постоянно курсировать между квартирами. Однако рациональный подход тут не работал. Мы знали, чувствовали каждой клеткой тела, что мы вместе, но каждый по-своему – каким-то собственным способом, требующим постоянного внимания и отделявшим нас друг от друга, поскольку это невероятный труд, который за нас никто на себя не возьмет.

Жители Мокудада относились с пониманием. Они меня ни к чему не принуждали. Они приносили воду и еду и позволяли часами сидеть у открытого окна, из которого я смотрел на высеченные в скалах фасады, так удачно имитирующие здания. Я внимательно следил за медленно ползущим по ним светом и пытался найти в себе силу, которая заставит меня вписаться в режим здешней жизни и начать думать о чем-то другом, кроме Арцибии.

Я не знаю, как долго это продолжалось. Все, что я знаю, это то, что я время от времени кидал взгляд на чемодан, который привез с собой в Мокудад и который стоял у стены и ждал, когда я снова им заинтересуюсь. Я уже не помнил, что в нем, и у меня не было ни малейшего желания это проверять. У меня сложилось впечатление, что он не мой. Однажды, в начале дня, присутствие этого чемодана показалось мне особенно раздражающим, и я решил избавиться от него. Этот импульс подтолкнул меня к действию. Я взял эту вещь и отправился к океану, собираясь бросить ее в воду. Вместе с тем я был убежден, что не стану этого делать, что это всего лишь мимолетный каприз, который пройдет, когда я попытаюсь его исполнить, и в итоге вернусь с чемоданом в квартиру. Но этого не случилось. Я подошел к краю крутого берега и, не задумываясь, одним плавным движением швырнул чемодан вперед. Тот описал дугу и разбился о камни. Жадные волны мгновенно похитили то, что вывалилось из чемодана. Издалека я не мог четко рассмотреть, но там были какая-то одежда, нижнее белье, чистые листы бумаги, высокие ботинки, несколько книг и какие-то мелкие предметы, не вызывавшие во мне никаких чувств, как будто они на самом деле не принадлежали мне. Чемодан и его содержимое исчезли так быстро, что вскоре я уже не был уверен, действительно ли я бросил его в воду. Однако что-то изменилось. Мне не хотелось возвращаться в квартиру. Поэтому я пошел к пирсу и подсел на корточках к людям, которые ремонтировали рыбацкую сеть. Они приняли меня с улыбкой, показали, что и как нужно делать, и заставили переодеться в темно-синий комбинезон. Я охотно это сделал, так как почувствовал, что готов к этому. Наконец-то я понял, почему люди, которых судьба привела в Мокудад, не хотят выделяться между собой. После нескольких месяцев отстранения, явного нежелания участвовать в совместной работе сообщества, борьбы с сомнениями, неуверенностью и жалостью к себе я наконец созрел для этого знания и стал его частью. Я стал одним из них.

С тех пор я начал активно участвовать в жизни Мокудад. Я с удовольствием чинил сети, охотно помогал в судостроительной мастерской, вставал посреди ночи, чтобы помогать с рыбной ловлей, не избегал и грязных и неблагодарных работ в уборных. Именно однообразные ритуалы обычной физической работы помогли мне временно войти в ритм этой реальности, временно занять чем-то руки и голову, которым требовалось какое-нибудь времяпровождение, чтобы я мог спокойно считать дни до следующего Праздника. А всё потому что, независимо от того, что делало мое тело и на чем были сосредоточены мои мысли, я, настоящий я, сидел запертым в неиспользуемой тренировочной камере в Арцибии и ждал, пока время снова сдвинется с места.

* * *

Горьковатый вкус монадических антенн не растворился на языке, но проник вглубь тела, стек по ногам до копыт, отозвался легким покалыванием в рогах и хвосте, тихим шумом обернул звуки и заставил сияние Лунного Камня переливаться металлическими искорками, а древесных и травянистых Тихо Зеленых – излучать зеленое свечение.

Загнутые Рога тоже светился зеленью. По пути его движения, вслед за изумрудными огоньками его глаз в воздухе тянулись полосы расплывчатого сияния, которые гасли лишь спустя несколько долгих мгновений. Однако Тертелл и Хессирун понимали, что могут ошибаться в оценке продолжительности этого явления, поскольку со временем происходило нечто странное. Оно теряло слитность, разрывалось, замедлялось, ускорялось или застывало в матовом безвременье. Его консистенция стала жидкой, пористой и взболтанной, потому на время уже нельзя было опереться, невозможно было больше считать его ориентиром. Не имея возможности полагаться на время, козимандисы не могли сказать, насколько продолжительны наблюдаемые ими явления, и тем более определить, как долго они следуют за Загнутыми Рогами. И что с того, что они прекрасно помнили, как нюхач уверял их, будто место, куда они направляются, находится очень близко, если в сложившейся ситуации это ни о чем не говорило и ничем не помогало, потому что не вписывалось во временные зависимости. Чувство растерянности напало на них, словно крадущиеся во мраке зубастики. Тертелл и Хессирун почти слышали их хриплое дыхание, сдавленное до тихих вздохов, обманчиво похожих на звуки, которые издает ветер, скользящий по бархатной листве. Спотыкаясь и неуверенно ступая на мягких ногах, они нервно оглядывались по сторонам и следовали за своим невозмутимым проводником. При этом они твердо верили, что Загнутые Рога сумеет защитить их от всех опасностей и сдержит обещание, то есть уже скоро приведет к ручью – этой чудесно холодной, восхитительно журчащей воде, которая непременно утолит мучившую их жажду.

Хессирун не помнил, чтобы когда-либо ему так хотелось пить. Чтобы хоть как-то облегчить свои страдания, он решил пожаловаться Тертеллу, но, взглянув на него, в ответном взгляде меньшего козимандиса увидел