Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде - Герман Гессе

лучше, чем в обед, личико разрумянилось от сна, рот был приоткрыт, выражение муки и безутешности исчезло.

– Как у детей все быстро! – шепотом сказал он с порога жене. Она слабо улыбнулась, и он увидел, что она тоже облегченно вздохнула и что ее тревога тоже была больше, нежели она показывала.

Ужин в обществе жены и Альбера его не привлекал.

– Пойду в город, – сказал он, – нынешним вечером меня здесь не будет.

Больной Пьер дремал в своей детской кроватке, мать затемнила комнату и оставила его одного.

Мальчику грезилось, будто он тихонько идет по цветнику. Все было немножко иначе, куда больше и просторнее обычного, он шел и шел, а цветник никак не кончался. Клумбы просто загляденье, такими он их никогда не видел, но цветы с виду как бы стеклянные, крупные и непривычные, и все вокруг блистало печально-мертвой красотой.

Слегка оробев, он обошел круглую клумбу с кустами в крупных цветах, голубой мотылек, спокойно высасывая нектар, висел на белом колокольчике. Все тонуло в какой-то неестественной тишине, и на дорожках не гравий, а что-то мягкое, идешь словно по коврам.

По ту сторону клумбы он увидел маменьку. Но она не заметила его, не кивнула, строго и печально глядела в пространство и беззвучно прошла мимо, точно дух.

Вскоре, на другой дорожке, он увидел отца, а затем и Альбера, и каждый из них молча и сурово шел прямо вперед, и ни один не желал его замечать. Зачарованные, они одиноко и чопорно бродили вокруг, и казалось, так будет вовеки, никогда в их застывших глазах не оживет взгляд, а на лицах – смех, никогда ни один звук не прилетит в эту непроницаемую тишину, и даже легчайший ветерок никогда не шевельнет недвижные ветки и листья.

Хуже всего, что сам он не мог закричать. Ничто ему не мешало, не болело, но недоставало храбрости да и подлинного желания; он понимал: все так и должно быть и, если взбунтуешься, станет только ужаснее.

Пьер медленно шел по роскошному бездыханному саду, в прозрачном, мертвом воздухе блистали тысячи дивных цветов, словно нереальные и неживые; время от времени он встречал то Альбера, то маменьку, то отца, а они проходили мимо него и мимо друг друга все в той же каменной чуждости.

Ему чудилось, что так продолжается уже давно, может статься, годы, и те другие времена, когда мир и сад были живыми, люди веселыми и разговорчивыми, а он сам полон радости и неуемной энергии, – те времена остались немыслимо далеко в глубоком, слепом прошлом. Может статься, так, как сейчас, было всегда, а минувшее всего лишь прекрасный, обманчивый сон.

В конце концов он вышел к небольшому каменному водоему, где садовник раньше наполнял лейки, а сам он когда-то держал несколько крошечных головастиков. Неподвижная вода светилась зеленью, отражала каменный бортик и нависшие сверху листья какого-то вьющегося растения с желтыми цветами-звездочками – красивая, заброшенная и словно бы несчастная, как и все прочее.

«Коли упадешь туда, утонешь и помрешь», – говорил садовник. Но здесь ведь неглубоко.

Пьер подошел к краю овального водоема, наклонился.

И увидел в воде свое отражение. Лицо такое же, как у других, – старое, бледное, застывшее в глубокой безучастной суровости.

Он смотрел на это лицо с испугом и удивлением, и внезапно его захлестнул потаенный ужас и бессмысленная печаль собственного положения. Он попробовал закричать, но не выдавил ни звука. Хотел громко заплакать, но сумел только скривить лицо в беспомощной ухмылке.

Тут снова появился отец, и Пьер, собрав в неимоверном напряжении все свои душевные силы, обернулся к нему. Весь смертельный страх и вся нестерпимая мука его отчаявшегося сердца, умоляя о помощи, в безмолвном рыдании устремились к отцу, а тот, объятый призрачным покоем, был уже близко и опять словно бы не видел его.

«Папа́!» – хотел крикнуть мальчик, и, хотя с губ не слетело ни звука, сила его ужасной беды все же достигла до тихого одиночки. Отец повернул голову и посмотрел на него.

Пристально, пытливым взглядом художника посмотрел в умоляющие глаза, легонько улыбнулся и едва заметно кивнул ему, ласково и сокрушенно, но не утешая, словно ничем здесь не поможешь. На краткий миг по его суровому лицу скользнула тень любви и сходного страдания, и в этот краткий миг он был уже не могущественным отцом, а скорее бедным, беспомощным собратом.

Затем он вновь устремил взгляд вперед и, не остановившись, тем же медленным, ровным шагом продолжил свой путь.

Пьер смотрел, как он уходит и исчезает, маленький водоем, и дорожка, и цветник потемнели перед его испуганным взором и растаяли, словно туман. Он проснулся с болью в висках и пересохшим горлом, увидел, что лежит в сумеречной комнате совсем один, с удивлением попытался вспомнить, но воспоминаний не было, и он устало и тоскливо повернулся на другой бок.

Лишь мало-помалу он пришел в полное сознание и облегченно вздохнул. Очень скверно – хворать и чувствовать головную боль, но еще вполне терпимо, можно сказать, легко и приятно по сравнению со смертельным ощущением кошмарного сна.

«Зачем нужны все эти мучения? – думал Пьер, съежившись под одеялом. – Зачем люди хворают? Если это наказание – его-то за что наказывают? Он даже ничего запретного не ел, так случилось только однажды, давно: он наелся недозрелых слив. Ему запрещали, а он все равно ел и наказан был за дело, пришлось отвечать за последствия. Тогда все было ясно. Но сейчас? Почему он теперь лежит в постели, почему его стошнило и почему так ужасно болит голова?»

Он давно лежал без сна, когда в комнату снова вошла маменька. Она отодвинула штору, мягкий вечерний свет затопил комнату.

– Как дела, дорогой? Хорошо поспал?

Он не ответил. Лежа на боку, посмотрел вверх, на нее. Она с удивлением выдержала его взгляд, странно испытующий и серьезный.

«Жара нет», – успокоенно подумала она.

– Кушать хочешь?

Пьер слабо помотал головой.

– Принести тебе что-нибудь?

– Воды, – тихо сказал он.

Она дала ему воды, но он отпил лишь глоточек и снова закрыл глаза.

Неожиданно из комнаты маменьки донеслись бравурные звуки фортепиано. Широкой волной хлынули в комнату.

– Ты слышишь? – спросила госпожа Адель.

Пьер широко раскрыл глаза, лицо его мучительно исказилось.

– Нет! – воскликнул он. – Нет! Оставьте меня!

Он ладонями зажал уши и зарылся головой в подушку.

Госпожа Верагут со вздохом прошла в салон и попросила Альбера прекратить игру. Потом вернулась и сидела у постели Пьера, пока он снова не задремал.

Этим вечером в доме царила тишина. Верагут ушел в город, Альбер был