Долгая дорога к свободе. Автобиография узника, ставшего президентом - Нельсон Мандела

нас. Не смеялся лишь Чемодан, который тут же послал за майором Келлерманом, представителем тюремной администрации.

Келлерман прибыл на место происшествия через несколько минут и застал нас в том же состоянии, в каком мы находились и раньше. Келлерман являлся новичком на острове Роббен и был полон решимости навести здесь надлежащий порядок. Когда один из надзирателей сообщил ему, что мы с Эндрю Масондо не работали, это означало, что против нас должны были выдвинуть обвинение в симуляции и неподчинении. По распоряжению Келлермана на нас надели наручники и отвезли в карцер.

С этого момента Чемодан затаил на меня особую обиду. Однажды, когда он контролировал наши работы на известняковом карьере, я работал в паре с Фикиле Бамом вне основной группы заключенных и в отдалении от нее. Мы работали достаточно усердно, но так как в то время мы оба изучали юриспруденцию, то одновременно обсуждали то, что прочитали накануне вечером. В конце рабочего дня ван Ренсбург заявил нам: «Фикиле Бам и Нельсон Мандела, вам следует предстать перед начальником тюрьмы».

Нас привели к начальнику тюрьмы, лейтенанту, и ван Ренсбург объявил: «Эти заключенные весь день отлынивали от работы. Я обвиняю их в игнорировании тюремных порядков». Лейтенант спросил, не хотим ли мы что-нибудь сказать. «Лейтенант, – ответил я, – мы намерены оспорить это обвинение. Мы усердно работали, и у нас есть доказательства того, что это так. Это важный аргумент в нашу пользу». Лейтенант на это усмехнулся: «Все вы, парни, всегда говорите одно и то же. Какие доказательства вы можете представить?» Я объяснил, что мы с Фикиле Бамом работали отдельно от остальных и поэтому можем показать, какой объем работы нами проделан. Чемодан по своей наивности тут же подтвердил, что мы, действительно, работали одни, и лейтенант согласился взглянуть на наши доказательства. Мы поехали обратно в карьер.

Оказавшись там, мы с Фикиле Бамом отправились в тот сектор, где мы работали. Я указал на внушительную груду камней и кучу извести, которые мы насыпали, и сказал: «Вот это то, что мы наработали сегодня». Чемодан до того, как обвинить нас, даже не удосужился взглянуть на результаты наших трудов, поэтому сейчас он был потрясен тем, что увидел. «Нет, – сказал он лейтенанту, – неправда, это результат недельной работы». Лейтенант, однако, теперь был склонен скептически отнестись ко всем его утверждениям. «Хорошо, – ответил он Чемодану, – тогда покажите мне тот незначительный результат, который Мандела и Бам, как вы утверждаете, наработали сегодня». Чемодан не смог этого сделать, и тогда лейтенант поступил так, как при мне еще никогда не поступал какой-либо тюремный начальник: он отчитал своего подчиненного в присутствии заключенных. «Вы лжете», – сказал он и снял с нас все обвинения.

Однажды утром в начале 1967 года, когда Чемодан все еще работал в тюрьме на острове Роббен, перед выходом в карьер Чемодан сообщил нам, что майор Келлерман отдал приказ, запрещающий нам разговаривать. Мало того, что разговоры были запрещены во время наших прогулок, отныне и в карьере теперь не разрешалось никаких разговоров. «С этого момента – полная тишина!» – рявкнул он.

Этот приказ был встречен с нашей стороны искренним возмущением. Разговоры между собой и обсуждение различных проблем были единственной вещью, которая делала нашу работу в карьере хоть как-то сносной. Мы не могли обсудить новую ситуацию по дороге в карьер, потому что нам было приказано не разговаривать, однако во время нашего обеденного перерыва руководителям АНК и других политических групп удалось тайно разработать определенный план, учитывающий новые обстоятельства.

Пока мы тайком разрабатывали этот план, появился сам майор Келлерман, который вошел к нам в сарай, где мы обедали. Это было крайне необычно, поскольку у нас в нашем скромном сарае пока еще никогда не было такого высокопоставленного посетителя. Смущенно кашлянув, он объявил, что его приказ был ошибкой и что и мы могли вернуться к практике наших разговоров в карьере, если только будем делать это тихо. Затем он, велев нам продолжать работать, развернулся на каблуках и ушел. Безусловно, мы были рады, что этот одиозный приказ был отменен, однако отнеслись к этому факту с подозрением.

В течение оставшейся части рабочего дня нас не заставляли работать слишком усердно. Кроме того, Чемодан делал все возможное, чтобы выглядеть дружелюбным, и заявил, что в качестве жеста доброй воли решил снять все выдвинутые против нас обвинения.

В тот день я обнаружил, что был переселен из камеры номер четыре, которая находилась недалеко от входа в коридор, в камеру номер 18 в самом конце коридора. Все мои вещи были свалены в эту новую камеру. Как обычно, никаких объяснений не было.

Тем не менее мы догадались, что к нам должен был поступить новый заключенный, и меня перевели, потому что тюремные власти не хотели, чтобы новый заключенный имел возможность контактировать со мной. Кроме того, было учтено то, что если бы каждый заключенный в нашей секции по очереди высказывал свои жалобы, то власти могли бы обозначить: «Время истекло!» – до того, как очередь дойдет до камеры номер 18. Мы решили, что в интересах нашего единства каждый заключенный при наличии каких-либо жалоб должен передать их в камеру номер 18, а я уже изложу их за всех вместе.

На следующее утро сразу после завтрака Чемодан сообщил нам, что в этот день мы не будем работать в карьере. Затем майор Келлерман проинформировал, что нас должна посетить госпожа Хелен Сазман, единственный представитель в парламенте от Либерально-прогрессивной партии, которая являлась реальной оппозиционной силой националистам. Менее чем через пятнадцать минут миссис Сазман (ростом пять футов и два дюйма[81]) вошла в наш коридор в сопровождении генерала Стейна, специального уполномоченного по исправительным учреждениям. Когда ее представляли каждому заключенному, она спрашивала его, имеются ли у него какие-либо жалобы. Каждый заключенный отвечал одинаково: «У меня много жалоб, но все они переданы нашему представителю Нельсону Манделе, камера которого находится в конце коридора». К ужасу генерала Стейна, миссис Сазман вскоре оказалась в моей камере. Она крепко пожала мне руку и радушно представилась.

В отличие от судей и магистратов, которым автоматически разрешался доступ в тюрьмы, члены парламента должны были для этого запрашивать специальное разрешение, и госпожа Сазман была одной из немногих (если не единственной) членов парламента, которые интересовались судьбой политических заключенных. Об острове Роббен ходило много историй, и миссис Сазман приехала, чтобы провести свое собственное расследование.

Поскольку это был первый визит миссис Сазман на остров Роббен, я решил вначале подготовить ее к этому. Но она была совершенно уверена в себе и не обращала внимания на окружающую ее обстановку. Она предложила