Стрижи - Фернандо Арамбуру

И еще: – Наверное, ты убежала из крематория и хочешь спросить, не спрячу ли я тебя у себя в квартире хотя бы на несколько дней?»

Понятное дело. Кому захочется, чтобы его сожгли, поместили в урну, а потом захоронили?

«Это не было сном», – пишет Кафка во втором абзаце «Превращения». Грегор Замза вовсе не воображает, что превратился в насекомое. Это произошло на самом деле. Утром он стал чудовищем, наделенным человеческим сознанием. И я тоже не сплю. Я только что вошел в класс со своей хронической усталостью, пересохшим ртом и желанием, чтобы поскорее закончился только что начавшийся день. Я пришел, чтобы выполнить каждодневную нагрузку, которая заключается в том, чтобы навеять сон на стадо подростков, впаривая им дозу усыпляющих философских теорий, и оправдать получаемое мною жалованье. Сегодня это Ницше и кризис просвещенного разума – согласно решению составителей школьных программ. Давно прошли те дни, когда я брал на себя труд готовиться к занятиям так, словно их будут напрямую показывать по телевидению для огромной аудитории. Вот уже много лет, как мне достаточно незадолго до выхода из дому глянуть мельком на тему урока, а потом вести его по старым конспектам – используя Сократову майевтику и импровизированные дискуссии. Все еще держа в руке портфель, я направляюсь к столу, за которым сидит Хулия, а та, заметив меня рядом, улыбается. Я останавливаюсь перед ней и спрашиваю:

– Ане, ты не будешь против, если я открою окно? Здесь очень жарко.

Во время урока я думаю, что ученики видят во мне одного из самых скучных преподавателей в школе, если не самого скучного. Они привыкли к моему облику, к моему голосу и моим плоским шуткам и, пожалуй, считают, что знают меня; но на самом деле они ничего обо мне не знают, как я, скорее всего, почти ничего не знаю о каждом из них. Они не представляют себе моих мыслей и чувств, моей частной жизни, того, чем я занимаюсь во внеурочное время, хотя, наверное, это последнее не так уж и трудно себе вообразить. Я занимаюсь выживанием и этому занятию посвящаю все свое время целиком. Короче, они не знают ничего. Не знает этого и Ане, Ане Кальво, которая лицом поразительно похожа на одну из моих племянниц, на ту, чей пепел предадут земле завтра на кладбище в Сарагосе.

17.

Я снова и снова убеждаюсь в том, о чем написал вчера. Ученики понятия не имеют, что скрывается за внешностью занудливого учителя, который стоит перед ними. Да им и не очень хочется это узнать. Им плевать на него, и я их понимаю и одобряю. Не менее легковесно, думаю, оценивают меня и коллеги по школе. Однако вряд ли Агеда относится ко мне так же. По-моему, у этой женщины под зрачками прячутся рентгеновские излучатели, что позволяет ей видеть ближних насквозь, и нередко я чувствую себя голым, когда она пристально на меня смотрит. Надо держать ухо востро.

Вчера была среда, и я опять встретил Агеду у рынка. На сей раз ее привела туда приятная цель: она решила вручить мне кусок бисквита, оставшийся от воскресного обеда. Он был тщательно завернут в фольгу. Я тотчас вспомнил маму, которая, приглашая нас с Раулем к себе, готовила гораздо больше того, что наши желудки могли вместить, чтобы под конец иметь возможность дать нам что-то с собой. Думаю, так она тешила себя иллюзией, будто продолжает кормить нас грудью, даже когда мы вошли в более чем солидный возраст, а заодно учила двух своих невесток как следует заботиться о мужьях.

Кажется, я слишком сухо поблагодарил Агеду за бисквит? Да, вне всякого сомнения, но, к сожалению, я такой, какой есть, и в настоящий период жизни у меня нет ни настроения, ни сил менять собственную личность. К тому же я не мог избавиться от навязчивого подозрения. Ведь вполне вероятно, что Агеда хочет просто подъехать ко мне, используя и подарочек, и улыбочки, и милые гримаски, а как только я растаю, тут и брякнет про анонимку в почтовом ящике. Но Агеда объяснила свой подарок исключительно тем, что я за столом похвалил ее бисквит. Может, оно и так. Остальные ведь тоже восторгались, ну я и решил от них не отставать, чтобы не выглядеть невежливым. Ладно, в любом случае Агеда оказала мне предпочтение, сохранив именно для меня – какая честь! – последний кусок бисквита, хотя я почти уверен, что другие гости успели раньше получить что-то еще из приготовленной хозяйкой еды.

Я не стал уточнять, что мне больше понравился черничный торт с орехами. Зато принялся расспрашивать про мигрень: долго ли она продолжалась, выпила ли Агеда лекарство, помогло ли оно? Агеда не стала скрывать, как ей приятно, что меня волнует ее здоровье.

– Это была какая-то особая мигрень. Таких я давно не знала, – сказала она и опять начала извиняться, что не смогла принять нас, как задумала.

Про анонимку Агеда не сказала ни слова. Я ждал, не проскользнет ли в разговоре какая-нибудь мелкая деталь, какая-нибудь ерунда, что-нибудь связанное с ее подъездом, почтовой службой, местью мужа Белен, или, например, с проявлением вражды со стороны соседей, или с хулиганской выходкой подростков.

Ничего.

Мы стояли друг против друга, и я – чтобы не натыкаться взглядом на глаза Агеды, снабженные рентгеновскими излучателями, – поднял взгляд выше ее головы и выше деревьев, растущих вокруг площади.

– Смотри, стрижи.

Я указал на птиц рукой, но она не обратила на них никакого внимания.

– С тобой что-то происходит.

– С чего ты взяла?

– Не знаю. Ты какой-то грустный. Надеюсь, это не из-за меня.

Мы еще немного поболтали о всяких пустяках. Про смерть племянницы я решил ей не говорить. И мы распрощались.

18.

Амалия ненавидела семейные встречи в доме моей матери. И не раз отказывалась туда идти, ссылаясь на болезнь или на срочные дела на работе. А однажды, когда ей надоело притворяться, велела мне самому придумать, как объяснить ее отсутствие, или, если угодно, сказать моим родственникам правду: у нее нет больше сил терпеть компанию этих Безупречных людей, черт бы их побрал. Мы старались, чтобы Никита не присутствовал при таких разговорах, поскольку из опыта знали, что Раулю и Марии Элене ничего не стоило, пользуясь простодушием нашего сына, вытянуть из него любые сведения, разоблачающие нас.

Безупречные, то есть мой брат, его жена и дочки, являли собой пример идеальной семьи, все члены которой были аккуратными, воспитанными, умными и, само собой разумеется, счастливыми. Иными словами, счастье для них было